Страна Печалия
Шрифт:
Аввакум же в ответ не преминул помянуть патриарха Никона недобрым словом и заявил, что рано или поздно, но в Москву обязательно вернется и тогда выведет недруга своего на чистую воду, объяснив царю-батюшке всю неправду его. Климентий фыркнул и, зло сверкнув глазами на протопопа, лишь подхлестнул лошадей, бормоча себе под нос какие-то лишь ему понятные слова. Патриарший пристав, по его же признанию, вызвался заменить в дальней поездке положенного в таких случаях возницу, надеясь на двойную оплату, и теперь нещадно гнал лошадей, не обращая внимания ни на кочки, ни на ямы, беспрестанно попадающие на разбитой многочисленными обозами и одинокими путниками дороге.
Жену с детьми Аввакум пересадил в теплую
Его бывшие прихожане быстро нащупали слабое место у своего пастыря и частенько кто-либо из них, а то и целой группой дожидались Аввакума после службы и задавали какой-нибудь невинный с виду вопрос о постных днях или любви к ближнему, лишь бы начать разговор. Аввакум охотно отвечал, но, ответив, не успокаивался, а начинал приводить по памяти выдержки из Евангелия, которых знал множество, не замечая, как прихожане тихонько начинали хихикать, перемигиваться друг с дружкой, принимая его чуть ли не за блаженного.
Но он продолжал витийствовать, уносясь мыслями в далекую Палестину, где когда-то жили великие пророки, которым он беспрестанно пытался подражать. Через какое-то время прихожане, хорошо знавшие, что окончание проповеди не скоро дождутся, начинали потихоньку расходиться, и вскоре возле Аввакума не было уже ни единого человека, а он, увлекшись, все продолжал говорить, пока вдруг не замечал отсутствия слушателей и, страшно удивившись, шел домой, еще долго мысленно оставаясь в пустынной стране, давшей миру Спасителя.
Зато жена его, Анастасия Марковна, оказавшаяся раз рядом с ним во время одной из таких бесед и быстро понявшая подвох со стороны лукавых прихожан, немедленно прервала речь мужа и увела его домой, где долго выговаривала ему, чтоб он не увлекался подобными беседами вне храма, а то недолго стать всеобщим посмешищем. На Аввакума внушение ее подействовало, но ненадолго и вскоре он опять готов был вступить в спор с каждым, кто не принимал его мнения. Теперь же, оставшись без жениного пригляда, с глазу на глаз с Климентием, он обрел полную свободу и мог говорить часами. Пристав далеко не сразу свыкся с этой его привычкой вскоре и поначалу считал того, если не больным, то наверняка блаженным. А потом твердо решил, что самое лучшее — с ним вообще не заговаривать первым. Потому он преимущественно молчал, лишь иногда, увидев что-то необычное в строениях или людях, мимо которых они проезжали, хмыкал, удивленно вертел головой, но Аввакума к разговору не подключал, если тот первым с ним не заговаривал.
…В вятских краях стали замечаться некоторые изменения в селениях и их жителях. Появилась какая-то пестрота в одежде, другими стали и лица выходящих к дороге поселян. И речь их уже не лилась плавно, как у тех же москвичей, а говорили они все больше скороговоркой, будто сглатывали вылетавшие из уст слова и к каждому добавляли «ся»: подико-ся, скажико-ся, остановико-ся. А то и того смешнее: здравствуйте-ка, возьмите-ка, дайте-ка.
Вятские бабы в длинных, до пят, цветастых платках выходили к деревенским околицам с целой оравой малолетних детей, словно гусыни с выводком осыпанных желтым пухом гусят, спешащих летним утром к затерявшейся в ближнем овраге речке. Дети, бегущие вслед за матерью, одетые кто во что, начиная от длинных вылинявших от долгого употребления отцовских рубах и кончая порванными во многих местах тулупчиками не по росту. Одежда эта мешала им двигаться, а тем более бежать за матерью, которая, не оглядываясь на орущую и голосящую свиту свою, степенно и без улыбки вышагивала чуть впереди их, неся что-то под мышкой, для чего, собственно, и отправилась в свой недальний поход к проезжей дороге. Путаясь в одежонке и пытаясь при том перегнать один другого, дитяти ее, словно по команде, чуть ли не на каждом шагу поскальзывались, спотыкались и падали в мягкий накануне выпавший снег, с ревом вставали, отирали облепленные снежной пылью мордашки и, поскольку рев их и громкие призывы о помощи ни к чему не приводили, и никто не спешил к ним на помощь, бежали дальше, оглашая криками своими окрестности.
Хозяйка же, дойдя до ей одной известного места неподалеку от дороги, степенно озиралась вокруг себя, и уже тихая улыбка озаряла ее посвежевшее от легкого морозца лицо, и она встречала каждого из сынов и дочерей своих, отирала их сопливые мордашки длинным рукавом льняного сарафана, прижимала к себе, и так они надолго застывали чуть в стороне от дорожной обочины, куда не долетали смешанные со снегом комья еще не застывшей грязи, летящие от мчавшихся мимо лошадиных копыт. И детки, словно почувствовав важность момента, уцепившись за материнский подол, замолкали и широко открытыми в незнакомый мир глазами, чуть приоткрыв рты, с неосознанным интересом глазели на проезжающие мимо ямщицкие подводы и крытые возки, думая о чем-то своем, недоступном для равнодушно глядящих на них путников.
Постояв так чуть и попривыкнув к движению, столь непривычному для размеренной деревенской жизни, женщина вынимала из-за пазухи или из-под одежды небольшой сверток, в котором опытный глаз голодного дорожного человека безошибочно определял кувшинчик с парным молоком, а то и полупрозрачным конопляным маслом, печатный ли пряник, завернутый в кусок тонкой выделки холстины.
Иногда же деревенская непривычная к торгу женщина неумело держала в руке кружевной платок или длинные грубой вязки чулки серого цвета из овечьей шерсти с неистребимым запахом прелой соломы и иным набором сельских ароматов. Но чаще всего проезжающим через вятскую сторону путникам встречались молчаливые с непроницаемыми лицами крестьянки, державшие перед собой глиняные кринки с янтарным медом.
Глядя на подернувшийся сверху тонкой корочкой мед, Аввакум представил, как над ним совсем недавно вился рой хозяйственных пчел, не желавших отдавать людям свой драгоценный наработанный за лето взяток, без которого всему их семейству уготовлена была неминуемая голодная смерть в разоренном дупле.
«Но разве человек способен входить в нужды и заботы бессловесных тварей, спеша поскорее закончить свою больше похожую на воровство работу по изъятию посредством дымокура, а иногда и беспощадного огня запасов, предназначенных вовсе не про его честь», — рассуждал протопоп, пытаясь отыскать Божье провидение во всем, что происходило с ним.
Он никак не мог решить, почему вдруг основы мироустройства сотворены таким образом, что изъятие продуктов труда, а то и самой жизни труженика происходит по желанию и воле более сильного его собрата ли, врага ли, считающего себя вправе пользоваться тем, к чему сам он ни малейшего отношения не имеет и иметь не желает. Постепенно и те и другие свыкаются с навязанным задолго до их появления на свет неравенством и уже безропотно готовы отдать все, что от них требуют, лишь бы было разрешено им прожить лишний час, день или сколько они сумеют протянуть в ожидании иных, более справедливых, времен.