Страна Печалия
Шрифт:
«Так в чем же справедливость мира сего?» — вопрошал он себя, крестился, не находя ответа, призывал Божьих заступников помочь в разрешении этого непростого вопроса, и ему временами казалось, что ангел, сопровождавший каждый его шаг, тихо подсказывает: «На небе Царство Небесное, а на земле силы дьявольские правят… Не искушай Господа, не задавай вопросов, на которые сам ответ дать не в силах…»
Но Аввакум отмахивался от слов его, считая, будто и сам в силах ответить на все, что вокруг происходит. Ангел же от таких мыслей лишь отстранялся от непослушного подопечного своего и, если бы умел, наверняка обиделся, а то и совсем отступился, предоставив тому полную свободу, но не мог… А потому со вздохом отлетал чуть в сторону, но знал, по первому призыву должен будет
Чем дальше они ехали, тем меньше и меньше попадалось им на пути селений и все дешевле становились предлагаемые на продажу продукты. Потому многие путники, не удержавшись, покупали почти за бесценок у стоявших подле дороги крестьянок съестные припасы; порой впрок или для скорого их потребления и при этом вряд ли они думали об устройстве мира и причинах этого, а лишь дивились дешевизне продуктов в сравнении со столичными. И жена Аввакума, Анастасия Марковна, не могла удержаться, чтоб не побаловать деток тем или иным приспевшим к сроку угощением, выпрашивала у мужа мелкую монетку, торопливо совала ее в натруженную ладонь ближайшей женщине и, радостно улыбаясь во время скромного ужина, подкладывала ложку-другую меда деткам в кашу.
И хотя владетельные прихожане, которых Аввакум сумел настроить против патриарших новин во время недолгого столичного служения, не поскупились и снабдили пастыря своего в дорогу не только запасом теплой одежды, но и собрали разной провизии, но большинство ее было уничтожено еще в первые недели пути.
Аввакум чуть улыбнулся, вспомнив свои проводы в дорогу. Пришло человек десять, не более, но каждый из них принес какую-нибудь снедь, что, по их разумению, могла пригодиться путникам в дальней дороге. Были там копченые окорока, вяленая рыба, связки сушеных грибов, нанизанные на тесьму баранки. Но когда подъехала груженная доверху телега от княгини Ртищевой и с нее стали сгружать бочонки с квашеной капустой, солеными огурчиками, от аромата которых у всех собравшихся слюнки потекли, а следом показалась вместительная клетка с курами-несушками, и в довершение всего из-под рогожи обиженно заверещал молодой поросеночек, то стоящий рядом с телегой Климентий не выдержал и отпустил крепкое словечко. «Вы бы еще корову снарядили стельную, — сказал он сердито, — вам бы самим сесть место найти, а то пешком отправлю…»
Действительно, кроме самого Аввакума с женой и четырьмя детьми для помощи по хозяйству ехала с ними племянница Анастасии Марковны, Маринка, молодая девка, что по причине смерти родителей с малолетства жила в семье протопопа. Все ласково называли ее Марусей, на что она немало не обижалась. И хотя страдала она обычной для ее возраста ленью и желанием подольше поспать, не умела содержать хозяйство в чистоте и порядке, но дети привязались к ней за мягкость и незлобивость и не желали менять ни на кого-то другого.
А деток своих в Протопоповой семье почитали, чуть ли не как святых угодников, потакая и многое им прощая. Аввакум, выросший в строгости и под частыми затрещинами скорого на расправу грозного родителя, хорошо помнил детство свое и может потому лишь грозился проучить сыновей за шалости, но ни разочка руку на них не поднял. Первенец, Иван, рос парнем смышленым и рано стал учить азбуку, пробовал выводить куском угля непонятные каракули на приспособленной для того сосновой доске.
Но Аввакум относился к тому из-за вечной занятости своей без особой ревности, полагая, что все должно прийти само и в свое время, когда возникнет в том потребность. К своим девяти годам Иван дорос отцу до плеча, но был по-мальчишески худ и пока еще слабосилен. А вот нравом пошел в отцовскую породу, любил верховодить, за что часто получал синяки от своих ровесников, не терпящих подобного проявления превосходства от поповского сына. Он с малолетства проявлял необычную привязанность ко всякой
Правда, отец, понимая, чтоб без кошки котята вряд ли выживут, приказывал отнести их обратно, но Иван прятал их где-то в укромном месте, пытался выхаживать, но через какое-то время становился вдруг тих и задумчив, из чего можно было заключить, что хлопоты его оказались пустыми и бедное животное без должного питания наверняка околело, не перенеся разлуки с матерью. Но проходил срок, и Иван забывал о потере и вновь где-то пропадал с утра и до позднего вечера, чаще всего, подружившись с кем-то из состоящих при хозяйских лошадях конюхов, помогал чистить в стойле, запрягать коней в телегу, чтоб потом попросить из рук своего знакомца вожжи и проехать, гордо помахивая кнутом, мимо собственного дома. Несколько раз он заводил с отцом разговор о покупке коня, но Аввакум лишь отмахивался, считая, что и без этой обузы ему забот и так вполне хватает.
Второй их сын, Прокопий, а все его звали не иначе как Проша, рос ребенком замкнутым и малообщительным. Недавно ему исполнилось пять лет, но редкого когда улыбка освещала его худенькое личико, словно был он на что-то обиженным, чем главным образом и отличался от своего старшего брата, хотя внешне они были очень схожи. Сама Анастасия Марковна объясняла это тем, что до него у них рождались еще двое детей, умершие по разным причинам в недельном возрасте, едва окрещенные, а потому она очень боялась будущих родов, что наверняка и сказалось на Проше.
У многих женщин, потерявших детей в малолетстве, страх за благополучное рождение и судьбу следующего дитяти оставался на всю жизнь, и бороться с этим было бессмысленно. Потому Марковна в случае любой, даже самой незначительной, Прошиной болезни буквально места себе не находила, звала тайно от мужа знакомых знахарок, поила его разными настоями и не давала, как говорится, ветерку дунуть в его сторону. Аввакум же, уповавший главным образом на молитвенное заступничество, читал в храме акафисты и подолгу у себя дома не вставал с колен перед образами. Когда Прохор начинал поправляться, то и отец сам светлел лицом, и жена молодела на глазах, все это время переживавшая не только за сына, но и за мужа, изнуряющего себя дольше обычного постом и молитвенным бдением, буквально валилась с ног от напряжения и усталости.
Но проходил год, за ним другой и в аккурат на день Ивана Купалы у них родилась девочка, нареченная Аграфеной, а по русскому обычаю звали ее Агриппина, или просто Гриппа, Грипушка, Грипочка, Грибочек. Была она светловолоса, но глаза имела карие и кожу более смуглую, чем у братьев. Аввакум часто подшучивал над женой, что это все благодаря ее отцу, бывшему заправским кузнецом, у дочери такой цвет глаз и кожи. «Батюшка твой дюже прокоптился в кузне своей, оно внучке его и передалось». Марковна отшучивалась как могла, радовалась своему малому счастью и ждала, когда из дочери вырастет достойная помощница, чтоб можно было хоть часть забот переложить на нее.
И уже перед самой отправкой в Сибирь Анастасия Марковна благополучно родила третьего сына, нареченного Корнилием. Аввакум в это время находился в заточении в подвалах Спасо-Андроникова монастыря, и даже крестины сына пришлось проводить без него. Верные люди тайно передали ему о том, и он, как зверь в клетке, рвался на волю, проклиная мучителей своих, лишивших его даже одной из самых радостных минут в жизни, присутствия при наречении имени очередному наследнику.
Когда же ему объявили патриаршее решение об отправки в сибирскую ссылку и на несколько дней отпустили пожить дома, то он, не сдерживая радости, летел со всех ног к семье, где первым делом расцеловал жену, дочь, прижал к себе обоих старших сыновей, смущенных столь явным проявлением ласки обычно сдержанного в чувствах отца. А потом, осторожно ступая, подошел к люльке, где спал младшенький, внимательно вгляделся в сморщенное личико и, не решаясь взять того на руки, лишь глубоко вздохнул и тихо спросил, обращаясь к Марковне: