Страна вина
Шрифт:
Стучать в дверь больше не хотелось.
— Женщина несколько десятилетий томилась на медленном огне, как медвежья лапа, вымоченная в специях, и теперь она, наконец, дошла. Неужели ты не слышишь, мой дорогой кандидат, какой аромат от нее исходит…
Дверь распахнулась. Волной накатил божественный аромат тушеной медвежьей лапы. Я ухватился за косяк, словно утопающий за борт лодки…
4
Пуля настигла смуглого карлика, и его тело подбросило вверх, будто он собрался взлететь. Но горячий кусочек свинца быстро вывел из строя центральную нервную систему, и конечности начали беспорядочно подергиваться. Стало ясно: свои тайные колдовские способности, описанные кандидатом виноделия в рассказе «Герой в пол-аршина», карлик уже не проявит — не взмоет в воздух и не прилипнет к потолку, как огромный геккон. Как раз наоборот: подскочив на несколько сантиметров вверх, тело соскользнуло с колен шоферицы и рухнуло на пол. Оно яростно вытягивалось на полу, мышцы ног напрягались, словно подрагивающие зимой под ветром провода линии высокого напряжения. Вощеный дубовый пол был заляпан кровью и мозгом. Потом одна нога стала вытягиваться и сокращаться, как шея молодого петушка под ножом, причем с такой силой, что все тело плавно закружилось. Оно крутанулось раз десять, ноги перестали подрагивать, и произошло следующее: тело карлика замерло, и его стала бить неукротимая дрожь. Сначала со стуком колотилось все тело, затем стали трястись отдельные участки. Создавалось впечатление, что группы мускулов, как бывалые футбольные болельщики, образуют «мексиканскую волну». Дрожь начиналась с пальцев левой ноги, перемещалась со щиколотки на бедро, и выше по боку до плеча, где переходила по лопаткам на правое плечо и спускалась до бедра, щиколотки и пальцев правой ноги, а потом все повторялось в обратном порядке. Так продолжалось довольно долго, и наконец дрожание прекратилось. Из карлика звучно вышел воздух, и замершее тело вдруг обмякло. Он был мертв и походил на черного крокодила, вроде тех, что кишат в тропических болотах.
Наблюдая за агонией карлика, Дин Гоуэр ни на минуту не спускал глаз с шоферицы. Когда тот соскользнул с ее гладких голых коленей, она опрокинулась навзничь на кровать с пружинным матрацем, застланную белоснежной простыней. Беспорядочно разбросанные на кровати подушки и подушечки странной формы были набиты утиным пухом, и когда ее голова упала на большую подушку с розовым цветочным орнаментом, он заметил, что в воздух легко взмыло несколько пушинок. Ее широко раздвинутые ноги свисали с кровати, и эта поза мгновенно всколыхнула все накопившееся в душе. Вспомнилась бурная страстность шоферицы, и тут же напомнила о себе затаившаяся в сердце ревность. Он закусил губу, но огонь злобы, бушевавшей в груди, был сродни страданиям раненого зверя, и у него вырвался мучительный стон. Пнув безжизненное тело карлика, он с еще дымящимся пистолетом в руках подошел к шоферице. Ее обнаженная плоть с новой силой пробудила и любовь, и ненависть: он надеялся, что она мертва, а еще сильнее была надежда, что
«Я убил ее!» — ужаснулся он.
Протянув руку, он тронул отверстие указательным пальцем и почувствовал, что оно горячее, а рваные края царапают кожу. Ощущение было какое-то очень знакомое. Порывшись в памяти, он наконец вспомнил, что это ощущение из детства, когда водишь языком по вылезшему новому зубу. Тут же вспомнилось, как он ругал за это сына. Этот круглолицый, круглоглазый мальчонка, который всегда — и в чистой одежде, и в грязной — выглядел неряшливо, с большим ранцем за плечами, с небрежно повязанным красным галстуком и ивовым прутиком в руках подошел как-то к нему, трогая зубы кончиком языка. Следователь потрепал его по голове, а тот недовольно хлестнул его по ноге прутиком: «Ну тебя! Зачем трогаешь? Разве не знаешь, что от этого дурачком стать можно?» Голову склонил набок, прищурился, вид самый что ни на есть серьезный. «Глупыш! — улыбнулся следователь. — От этого дурачком не станешь, а вот если зубы языком лизать, кривыми вырастут…» От всех нахлынувших воспоминаний в душе поднялась горячая волна. Он торопливо отдернул руку от шоферицы, и на глазах у него выступили слезы. Чуть слышно прошептав имя сына, он сжал кулаки и, хлопнув себя по лбу, выругался:
— Болван! Какой же ты болван, Дин Гоуэр, как ты мог сотворить такое!
Мальчонка тогда недовольно глянул на него, повернулся и пошел прочь. Быстро передвигаясь на крепких маленьких ножках, он очень скоро скрылся среди сновавших туда-сюда автомобилей.
«За двойное убийство смертной казни не избежать. Но прежде я должен повидаться с сыном». И он перенесся мыслями в провинциальный центр, далекий, словно на другом конце земли.
Схватив пистолет, в котором остался лишь один патрон, он выбежал из дверей ресторана. Стоявшие при входе лилипутки вцепились в него, но он стряхнул их с себя и с риском для жизни устремился наперерез мчавшемуся по улице потоку машин. С обеих сторон то и дело слышался отвратительный скрежет тормозов. Одна машина даже толкнула его сзади, но лишь придала ему ускорение, и он вылетел на тротуар. От ресторана доносился гвалт и крики. Он мчался что было сил по усыпанному палой листвой тротуару, смутно соображая, что сейчас раннее утро и что на омытых дождем небесах теснятся кроваво-красные рассветные облака. Холодный дождь шел всю ночь, было скользко, а невысокие деревья, одетые мохнатым инеем, казались сказочно красивыми. Он и глазом не успел моргнуть, как уже бежал по знакомой брусчатке. В сточных канавах, над которыми поднимался молочно-белый пар, плавали такие деликатесы, как копченая свиная голова, жареные фрикадельки, черепаший панцирь, тушеные креветки и свиные ножки в соевом соусе. Несколько стариков в лохмотьях вылавливали эти вкусности сетью на длинных шестах. Губы у них лоснились от жира, щеки у всех румяные: видать, пищевая ценность этих отбросов достаточно высока. Лица нескольких проезжавших мимо велосипедистов вдруг исказились от отвращения, и они с криками изумления беспорядочно посыпались вместе с велосипедами в узкую придорожную канаву. Велосипеды и тела нарушили ровную гладь воды, и пахнуло такой жуткой смесью перебродившего винного жмыха и вони от трупов животных, что его чуть не вытошнило. Он бежал возле самой стены и, споткнувшись на какой-то неровности, упал. Сзади летели беспорядочные крики: «Держи его, держи!» Поднявшись, он оглянулся: уже целая толпа бесновалась и кричала, но броситься за ним никто не решался. Он побежал дальше, уже чуть медленнее. От волнения сердце колотилось так, что заныла грудь. Вот и знакомый мемориал павших борцов. Похожие на пагоды кроны вечнозеленых деревьев создавали впечатление особой святости и чистоты.
«И чего я бегу? — думал он. — От суда небес не скроешься, наказание, может не сразу, но настигнет, разве от него убежишь!» Однако ноги по-прежнему несли вперед. Под развесистым платаном прямой, как шест, стоял тот же продавец клецок. От корзин клубами валил пар, и его лицо то скрывалось за ним, то выплывало снова, словно уродливый лик луны из-за редких рваных облачков. В голове смутно промелькнул образ этого старика с желтоватым патроном в руке — платой за съеденные клецки. «Надо бы забрать этот патрон», — подумал он, но желудок напомнил ему вкус этих клецок — со свининой и луком-пореем, а зимний лук-порей самый вкусный и самый дорогой… Он ведет ее за руку по рынку; крестьяне из ближних деревень, разложив на земле свой товар, сидят на корточках и жуют холодные пампушки, в зубах у них застревают кусочки лука. Старик разжимает ладонь, показывает ему этот красивый патрон, и на скрытом за легкой дымкой лице появляется какое-то умоляющее выражение. Он всматривается, пытаясь понять, чего хочет старик… И тут его мысли прерывает собачий лай. Откуда ни возьмись перед ним, словно тень, возник тот самый пес, полосатый, как тигр. Лай доносился вроде откуда-то издалека, раскатываясь по верхушкам трав на далеком лугу, а тут, вблизи, слышался вполовину тише. Пес как-то странно кивал тяжелой головой, разевая и смыкая пасть, но оттуда не вылетало ни звука, все куда-то ускользало, как во сне. Красный диск солнца еще лишь поднимался, зажигая зарю, но его свет уже проникал через редкие листья платана и отбрасывал нечеткие тени, которые сеткой расплывались на желтоватой шкуре собаки. В глазах пса не было ненависти или злобы, и лаял он не угрожающе, а будто подавал дружеский знак: двигай, мол, дальше. Следователь что-то промямлил старику-продавцу, но слова отнесло порывом ветра. Старик громко переспросил, и он пробормотал: «Мне надо идти искать сына».
Кивнув псу и держась от него на почтительном расстоянии, он обошел платан и увидел сторожа мемориала павших борцов. Тот стоял, прислонившись к дереву и прижимая к груди двустволку, стволы которой были направлены под углом на крону. В брошенном на него взгляде старика он тоже прочел скрытый намек поторопиться. Глубоко тронутый, он поклонился ему и припустил к видневшимся впереди зданиям. Там было тихо и безлюдно. За спиной раздался выстрел, он инстинктивно бросился на землю и откатился в сторону, чтобы укрыться за стылыми листьями розовых кустов. Раздался еще один выстрел, и, глянув в ту сторону, он успел заметить большую черную птицу, которая большим черным камнем падала с небес. Крона платана задрожала, и в красноватых лучах зари на землю упало несколько желтых листьев — воистину поэтическая картина, музыка глубокой осени. Старик-сторож стоял так же недвижно, прислонившись к дереву. Из обоих стволов вился голубоватый дымок. Большой полосатый пес уже бежал к старику с другой стороны дерева с подстреленной хозяином большой черной птицей в зубах. Положив ее на землю, он устроился рядом, и солнечные лучи золотом отражались в его глазах.
Чтобы добраться до зданий, нужно было пересечь неухоженный сквер, где несколько пожилых людей вынесли на свежий воздух птиц, а стайка детей прыгала через скакалку. Засунув пистолет за пояс, он сделал вид, что гуляет, и прошел мимо. Но приблизившись к домам, понял, что совершил серьезную ошибку: оказалось, там развернулся утренний блошиный рынок. Множество людей сидели на корточках перед разложенным на земле товаром. Там были старинные настенные часы, наручные часы, значки с изображением Мао Цзэдуна, столь популярные во время «культурной революции», гипсовые бюсты Председателя и много другого старья, вроде граммофона с раструбом. Покупателей не было, и продавцы жадно обшаривали глазами каждого редкого прохожего. У него появилось ощущение, что это ловушка, «мешок», а все эти продавцы — полицейские в штатском. И чем дольше Дин Гоуэр смотрел на них, тем больше осознавал, опираясь на накопленный за десятки лет опыт, что так оно и есть. Он бдительно отступил за ствол серебристого тополя и стал наблюдать за происходящим. Вдруг из-за угла одного из домов вывернуло семь-восемь молодых людей — юношей и девушек. По выражению лиц и по их поведению Дин Гоуэр определил, что эта группа подростков занимается чем-то незаконным, а верховодит у них шагавшая в центре девица в длинном сером халате по колено, красной шапочке и с ожерельем из медяков династии Цин. Он вдруг заметил у нее на шее несколько морщин и учуял резкий запах импортного табака изо рта. Потом ему показалось, что она чуть ли не лежит под ним. Он стал вглядываться в лицо незнакомки, и на нем медленно — подобно тому как цикада выбирается из своего тонюсенького кокона — стали проступать черты шоферицы, а из круглого отверстия меж бровей розоватой струйкой начала сочиться кровь. Струйка потекла вниз, по переносице, разделила пополам рот, потом полилась дальше, до пупка, и еще ниже, потом тело девицы вдруг распалось на две половинки, и с бульканьем вывалились внутренности. Громко вскрикнув, следователь развернулся и рванул прочь. Но все его попытки выбраться с блошиного рынка были тщетны. В конце концов он присел перед грудой старых пистолетов и, изображая покупателя, стал перебирать эту покрытую ржавчиной рухлядь. Он чувствовал, что девица стоит у него за спиной и оборачивает свое распавшееся пополам тело какой-то зеленой бумажной лентой. Делала она это очень быстро. Сначала еще было видно, как мелькают ее руки в пластиковых перчатках кремового цвета, но вскоре от рук осталось лишь два размытых желтых пятна, которые тонули в намокшей бирюзовой зелени этой бумаги, похожей на нежные волокна водорослей, вытащенных из воды. От этой бирюзы исходила мощная жизненная сила. Бумажная лента завертелась сама по себе и в мгновение ока плотно обмотала все тело девицы. По спине у него пробежал холодок, но он с беззаботным видом выбрал один револьвер красивой формы и попытался крутануть заржавевший барабан. Несмотря на все старания, барабан не вращался. «Выдержанный шаньсийский уксус есть?» — спросил он. Торговка отрицательно покачала головой. Следователь разочарованно вздохнул. «Под профессионала косишь, а на самом деле любитель, — заявила та. — Выдержанного шаньсийского нет, зато есть корейский белый: снимает ржавчину в сто раз эффективнее, чем шаньсийский». И сунув бледную, нежную руку за пазуху, стала шарить там, что-то ища. Взгляд следователя случайно упал на два флакончика, запрятанные у нее за расшитый цветочками розовый бюстгальтер. Флакончики были зеленого стекла, но не прозрачного, а затуманенного, из какого во многих странах делают бутылки для марочных вин. Такое стекло выглядело особенно дорогим: понятно было, что это стекло, но с какой стороны ни глянь — не похоже, поэтому флакончики смотрелись как нечто драгоценное. Развив эту мысль, он вывел еще одну: очевидно, что на подносе сидел мальчик, но, с какой стороны ни посмотри, на мальчика он не похож, поэтому и смотрится как нечто драгоценное. Можно развить эту мысль и по-другому: очевидно, что на подносе никакой не мальчик, но, как ни посмотри, очень похоже на мальчика, поэтому эта штука хоть и не мальчик, но ценность представляет большую. Наконец рука вытащила из бюстгальтера один флакончик. Корявые буквы на нем невозможно было прочесть, но в следователе взыграло тщеславие, и он манерно, словно разбирался в любом иностранном языке, произнес: «Это или виски, или бренди». «Тот самый корейский белый уксус это, который тебе нужен», — был ответ. Принимая флакончик, следователь поднял глаза и увидел на лице торговки то же выражение, что и у своего шефа, когда тот бросал ему пачку сигарет, но, присмотревшись, понял, что они не очень-то похожи. Та обнажила в улыбке два сверкающих клыка — ну просто сама наивность. Следователь открыл флакончик, и на горлышке выступила белая пена. «Ну и уксус, — сказал он, — пенится, что твое пиво». «А по-твоему, во всем мире только пиво и пенится?» — усмехнулась торговка. Он задумался. «Ты права, а я — нет, — согласился он. — Крабы вот не пиво, а тоже пузыри пускают». И капнул немного выступившей жидкости на барабан револьвера. В нос шибануло спиртом. Покрытый пеной револьвер потрескивал, как большой зеленоватый краб. Протянув руку, он ощутил болезненный укол в палец, похожий на укус скорпиона. «А тебе известно, что торговать оружием противозаконно?» — громко осведомился он. «А ты действительно считаешь, что я торгую?» — презрительно хмыкнула торговка. Ее рука юркнула за пазуху, она вытащила бюстгальтер и тряхнула им. Обшивка бюстгальтера слетела, и перед следователем сверкнули блестящие, сделанные в Америке из нержавеющей стали наручники с пружиной. У него на глазах торговка превратилась в лупоглазого и горбоносого полицейского с густыми бровями и рыжими бакенбардами — типичный полицейский начальник. Он схватил Дин Гоуэра за руку и в два щелчка замкнул наручники на его руке и на своей. «Теперь мы скованы одной цепью, и нам друг от друга не сбежать. Если, конечно, силы у тебя не на девять быков или на двух тигров, чтобы тащить меня на хребтине». В этот критический момент сила у Дин Гоуэра откуда только и взялась: он подставил плечо и легко вскинул на него дюжего полицейского. Казалось, этот верзила вырезан из бумаги и почти ничего не весит. Пена тем временем исчезла, ржавчина полностью сошла, и револьвер предстал в первозданном серебристо-сером облике. Безо всякого усилия он нагнулся и поднял револьвер, ощущая запястьем его тяжесть, а ладонью — тепло. «И правда прекрасный ствол!» — воскликнул свисавший у него с плеча полицейский. Мощным движением он отбросил этого верзилу в сторону обвитой плющом стены. Множество молодых побегов и старых плетей свивались в один узор. Красоты добавляли яркие пятна застрявших в нем красных листьев. Полицейский медленно отлетел от стены и шлепнулся прямо у его ног. Но растянувшиеся, как резиновая лента, наручники по-прежнему стягивали их кисти. «Американские! — осклабился полицейский. — Не снимешь, даже не мечтай!» Запаниковавший Дин Гоуэр приставил дуло револьвера к этим растянувшимся, почти прозрачным наручникам и спустил курок. От сильной отдачи рука подпрыгнула, и револьвер чуть не вышибло. Он глянул вниз: на наручниках ни царапины. Выстрелил еще раз: результат абсолютно тот же. Свободной рукой полицейский достал из кармана сигареты и зажигалку. Сигареты американские, зажигалка японская, качество первоклассное. «Неплохо вы здесь, в Цзюго, живете!» — проговорил Дин Гоуэр. «В наше время тех, кто не робкого десятка, убивает жадность, а тех, у кого кишка тонка, — голод, — хмыкнул полицейский. — Деньги вокруг просто летают — только успевай хватать». — «Если так, значит, то, что вы тут, в Цзюго, из детей блюда готовите — правда?» «Подумаешь, эка невидаль — блюда из детей!» — усмехнулся полицейский. «А ты ел?» — «А ты разве нет?» — «Я ел мальчика ненастоящего, из разных продуктов приготовленного». — «А почем ты знаешь, что ненастоящего? Надо же было прокуратуре прислать нам такого болвана!» «Врать не буду, браток, — признался Дин Гоуэр, — меня тут одна женщина окрутила». «Знаю, знаю, ты ее и убил, а за это смертная казнь полагается». «Ясное дело, — согласился Дин Гоуэр. — Но мне бы сначала в провинциальный центр вернуться и с сыном повидаться, а потом уж и явлюсь с повинной». «Причина веская, — вздохнул полицейский. — Бедные родительские сердца! По всей Поднебесной такая история. Так и быть, отпущу!» С этими словами он наклонился, раскрыл рот и перекусил наручники. От пуль этим наручникам ничего не сделалось, а у него во рту они разошлись, как разваренная лапша. «Приказано кровь из носу схватить тебя живым, браток, и, отпуская тебя, я беру на себя большую ответственность. Но у меня тоже есть сын, очень понимаю твои чувства, поэтому и отпускаю». Дин Гоуэр склонился в низком поклоне: «Даже на том свете не забуду твоей доброты, брат».
Следователь пустился бежать. Миновав большие ворота, он увидел двор, заставленный роскошными лимузинами, в которые усаживались шикарно одетые люди. Почувствовав, что здесь что-то не так, он спешно свернул в узкий проулок. Там с ничего не выражающим лицом сидела, задумавшись о чем-то своем, девочка-сапожница. Из дверей ресторанчика с вывеской из разноцветного пластика выскочила и преградила ему дорогу густо размалеванная женщина. «Заходи, почтенный, — зазывала она, — заходи, выпей и перекуси! Двадцать процентов скидки на всё». При этом она прижималась к нему с лицом, исполненным невиданной страсти. «Не хочу я ни есть, ни пить», — отмахнулся Дин Гоуэр. Та схватила его за руку и потянула внутрь: «Не хочешь есть-пить — не надо, посиди чуток, дай ногам отдых!» Рассвирепев, он отшвырнул ее, и она упала с плаксивым воплем: «Брат, скорей сюда, тут хулиган дерется!» Дин Гоуэр собрался было перескочить через нее, но она обхватила его за ноги. Он рухнул на нее всем телом, потом вскочил и яростно пнул. Схватившись за живот, она стала кататься по земле. Из дверей выскочил здоровенный детина с бутылкой в левой руке и кухонным ножом в правой. Увидев, что дело дрянь, следователь пустился наутек. Чувствовал он себя великолепно, бежал не напрягаясь — как говорится, словно летящие по небу облака или стремительный поток, — легко и изящно выбрасывал в беге ноги; ровным было и биение сердца, и дыхание. Пробежав немного, он оглянулся: гнавшийся за ним детина остановился у бетонного столба и, расставив ноги, стал справлять малую нужду. Тут сразу навалилась усталость, сердце бешено забилось, на всем теле выступил холодный пот. Ноги стали ватными и не слушались.
Вкусные запахи привели к трехколесной тележке, где молодой человек жарил на чугунной сковороде блины, а стоявшая рядом старушка, по виду мать, принимала от покупателей деньги. Есть захотелось так, что, казалось, из горла протянулась маленькая ручонка, но купить еды было не на что. У тележки резко затормозил подлетевший откуда-то зеленый армейский мотоцикл. Перепуганный следователь хотел рвануться прочь, но, услышав крик сидевшего в коляске сержанта: «Испеки-ка нам пару блинов, хозяин!», — облегченно перевел дух.
Он оглядел солдат: один повыше, большеглазый, с густыми бровями, а у того, что поменьше ростом, и лицо поизящнее. Они подошли к тележке и стали болтать с продавцом о всякой ерунде. Тот добавил к пышущим жаром блинам острого красного соуса, и солдаты принялись за еду. Блины были горячие, они дули на них и перебрасывали из руки в руку, крякая от удовольствия и боли. Прошло совсем немного времени, а они уже умяли по три блина каждый. Тот, что пониже, достал из кармана шинели бутылочку и предложил высокому: «Хлебнешь?» «Хлебну, отчего не хлебнуть», — одобрительно ухмыльнулся тот. Высокий приложился к горлышку бутылочки и сделал большой глоток. Потом шумно втянул в себя воздух и громко причмокнул: «Славная штука, славная». Приятель-коротышка взял у него бутылочку и стал пить, зажмурившись от удовольствия. «Точно, — подтвердил он. — Вот это, я понимаю, то что надо!» Высокий полез в коляску, достал пару больших луковиц, почистил и протянул одну малорослому сослуживцу: «На, закуси, настоящий, шаньдунский». — «Так у меня перец имеется». И коротышка вытащил из кармана шинели несколько ярко-красных стручков: «Настоящий, хунаньский, поешь?» И добавил не без гордости: «Кто не ест перца — не революционер, а кто не революционер — тот контрреволюционер». [187]«Настоящий революционер лишь тот, кто лук ест!» — парировал долговязый. Войдя в раж, они стали наступать друг на друга, размахивая один луковицами, другой зажатыми в горсти стручками. Долговязый ткнул луковицами коротышке в голову, а тот пихнул перец сослуживцу в рот. Продавец блинов бросился разнимать их: «Драться-то зачем, товарищи? По мне, так вы оба отличные революционеры». Солдаты разошлись, надувшиеся и разозленные, а разнимавший их торговец аж скрючился от смеха. Дин Гоуэр тоже рассмеялся. «А ты чего тут хохочешь? — подступила к нему мать торговца. — То-то я смотрю — недобрый ты человек!» «Да добрый я, добрый», — поспешил ответить он. «Разве добрые люди смеются, как ты?» «Как это — как я?» — удивился следователь. Быстрым движением старуха извлекла, словно из воздуха, маленькое круглое зеркальце и подала ему: «А вот сам посмотри!» Он взял зеркальце, глянул в него и замер от ужаса: меж бровей у него, оказывается, тоже было круглое отверстие от пули, и из него сочилась кровь. А еще сквозь череп было видно, как по извилинам головного мозга движется поблескивающая пуля. Вскрикнув, он отбросил зеркальце, словно кусок раскаленного железа. Оно покатилось по земле и завертелось на ребре, отбрасывая сверкающие солнечные зайчики на выцветшую красную стену. На ней было что-то написано большими иероглифами. Вглядевшись, он разобрал странный лозунг: «Все силы на искоренение пьянства и секса!» Смысл лозунга тут же стал ясен, а когда он приблизился к стене и коснулся этих иероглифов, они тоже обожгли ему пальцы, как раскаленное докрасна железо. Он обернулся: солдаты куда-то исчезли, продавец блинов с мамашей тоже. Следователь подошел к брошенному мотоциклу. Бутылочка с вином так и лежала в коляске. Он взял ее и взболтал, глядя, как со дна поднимаются бесчисленные крохотные жемчужинки пузырьков. Зеленое какое-то, словно гнали из золотистой фасоли. Даже через пробку чувствовался насыщенный аромат. Он нетерпеливо вытащил ее и, прильнув воспаленным ртом к скользкому и прохладному горлышку, ощутил невыразимое блаженство. Зеленая жидкость, словно смазочное масло, беспрепятственно проскользнула в горло, навстречу внутренностям, приветствующим ее, как школьники с цветами. Он воспрянул духом — так после долгой засухи поднимаются растения навстречу благодатному дождю — и даже не заметил, как бутылочка опустела. Повертев ее в руках и пожалев, что в ней уже ничего нет, он отбросил ее в сторону, сел на мотоцикл и взялся за руль. Крутанув стартер, он ощутил радостную и нетерпеливую дрожь мотоцикла, который, словно громко фыркающий, бьющий копытом и потряхивающий гривой жеребец, был готов рвануться вскачь. Отжато сцепление — и вот уже мотоцикл, подпрыгивая, выкатился на дорогу и с ревом стал набирать скорость. Казалось, механизм между ног обладает каким-то высоким интеллектом и ничем управлять не надо — сиди себе прочно и держись за руль, чтобы не вылететь из седла. Рокот мотора перерос в конское ржание, ноги явственно чувствовали теплое тело скакуна, а в ноздри ударил пьянящий аромат конского пота. Один за другим оставались позади сверкающие автомобили, а встречные, из которых таращились широко раскрытые от страха глаза, врассыпную уходили на обочину. Он чувствовал себя ледоколом, по обе стороны от которого разлетаются льдины, разрезающим волну катером. Это ощущение пьянило. Несколько раз он ясно видел, что сейчас врежется, и даже слышал панические крики. Но беду отводило в самый последний момент: когда до столкновения оставалось совсем чуть-чуть, эти сверкающие штуковины расходились в стороны, как желе, уступая дорогу ему и его могучему скакуну. Впереди показалась река, моста через нее не было, а в глубоком ущелье бурлил, взбивая высокие шапки пены, ледяной поток. Он потянул руль на себя, мотоцикл взмыл, ставшее легким, как бумага, тело закружило сильными потоками ветра, а огромные лучезарные звезды над головой оказались так близко, что протянешь руку — и можно дотронуться. «Никак я на небо взлетел? А если взлетел, значит, я теперь небожитель?» — размышлял он про себя. Насколько просто стало все, что раньше представлялось недостижимым! Тут у мотоцикла отскочило бешено вращающееся колесо, потом еще и еще одно. Объятый ужасом, он закричал, и его крик поплыл, то поднимаясь, то опускаясь, над деревьями, как веявший в их кронах ветерок. В конце концов он рухнул на землю, лишенный колес мотоцикл неуклюже повис меж ветвей, а взявшаяся невесть откуда стая белок впилась зубами в его металл. Он и представить себе не мог, что зубы у белок такие острые и крепкие, что они могут грызть металл как прогнившую кору. И стал разминать затекшие ноги. Когда к ним вернулась прежняя подвижность, отметил, что ни ушибов, ни царапин нет. Потом стал растерянно озираться. Вздымающиеся до небес стволы деревьев обвивала виноградная лоза, в ее сплетениях алели большие цветы, казалось, сделанные из гофрированной бумаги. Лоза была усеяна гроздьями похожих на виноград пунцовых и зеленоватых ягод, свежих и сочных, будто выточенных из прекрасной яшмы. Через полупрозрачную кожуру видно, какие они налитые, — прекрасный материал для виноделия. Вроде бы шоферица или какая-то другая безымянная красавица говорила, будто сейчас в горах один седовласый профессор делает вместе с обезьянами самое замечательное на свете вино. Кожа этого вина, этой красавицы, глаже, чем у голливудских звезд, взгляд пленительнее, чем взгляд ангела, а зовущие губы куда желаннее напомаженных губ императрицы… Не вино, а венец божественного творения, шедевр, начертанный кистью гениального автора. Сквозь сплетенные ветви пробивались снопы яркого света, в них струилась белесая дымка, и в этой дымке он увидел обезьян. Они скакали, скалили зубы и корчили рожи, выискивали блох у соплеменников. Могучий самец с мохнатыми седыми бровями — вожак, наверное, — сорвал лист, свернул в трубочку и дунул. На раздавшийся свист тут же сбежались остальные обезьяны и — ну до чего же похоже на людей, просто умора! — выстроились в три шеренги: кто по команде «вольно», кто по стойке «смирно» или озираясь налево и направо, как по команде «равняйсь!». «Ну потеха! — хмыкнул про себя следователь. — Ноги враскорячку, спины сутулые, головы вперед — совсем не по уставу. Но какой с них спрос! Людей и тех допускают в роту почетного караула лишь через полгода упорных тренировок, во время которых им связывают ноги вместе, привязывают доску на спину и не разрешают спать на подушке. А тут — обезьяны!» На хвосты обезьяны опирались как на посохи. «Фруктовые деревья, когда на них много плодов, подпирают подпорками, чтобы ветви не ломались. У обезьян, видать, такая же история. Людям к старости тоже клюка бывает нужна. Один из старинных пекинских переулков — хутунов — называется Цяныуайгунь — переулок Переднего Посоха. А если есть переулок Переднего Посоха, то должен быть и переулок Заднего. Всем древним хутунам посохи нужны — передние или задние. И обезьянам тоже, только опираются они на них задом, поэтому когда забираются на дерево, их ярко-красные задницы и открываются во всей красе». Старый самец что-то скомандовал, обезьяны рассыпались во все стороны и, забравшись по лианам, стали раскачиваться и срывать те самые, пунцовые и зеленоватые, крупные виноградины. Они действительно очень крупные, каждая с шарик для пинг-понга. Во рту скопилась горькая, с оскоминой слюна; он облизнул губы и протянул руку, чтобы сорвать гроздь, но ягоды висели слишком высоко: близок локоть, да не укусишь. С гроздьями ягод на голове обезьяны подбегали к похожему на колодец углублению, с плеском бросали их, и оттуда облачками липкого тумана поднимался чарующий, как красотка, винный аромат. Вытянув шею, следователь заглянул в этот «колодец»: там, словно в бронзовом зеркале, отражался золотистый диск луны. Обезьяны свисали, уцепившись друг за друга, — совсем как в сказках. Потрясающей красоты картина! С их уморительными ужимками они просто прелесть. «Эх, фотоаппарат бы сюда, да заснять эту изумительную картину! — мелькнуло в голове. — Весь журналистский мир был бы потрясен! Получил бы международную премию в миллион долларов, а если в юанях — так восемь миллионов. На всю оставшуюся жизнь хватило бы вкусно есть и сладко пить и сыну бы осталось, чтобы поступить в университет и жениться. Зубы у сына уже все вышли, и между большими передними — щербинка, как у глуповатой девчонки». Тут обезьяны, одна за другой, посыпались в «колодец». Лунное отражение раскололось, разлетелось золотыми блестками света, а обезьяны капельками загустевшего сахарного сиропа с шуршанием приникли к покрытым мхом стенкам «колодца». На стенках росли и две полосы золотисто-красной травы линчжи. Подлетел красноголовый журавль, взял в клюв стебелек этой травы, вытянул длинные ноги, взмахнул крыльями и взмыл в небо на лунный свет. Не иначе понес травинку в дар богине луны Чан Э. Лунную поверхность покрывает мягкий золотистый песок. На нем две дорожки следов. Их оставили американские астронавты, и следы эти не исчезнут даже через полмиллиона лет. Эти астронавты похожи на призраков. Солнце светит на Луне так ярко, что глаз не открыть. Вот он стоит в лунном свете: и впрямь целая копна серебристых волос на голове, ни усов, ни бороды, одет в лохмотья, все лицо в шрамах. В одной руке дубовое ведерко, в другой — деревянный черпак. Он зачерпывает вино из ведра, высоко поднимая черпак и неторопливо выливая вино на землю, где оно растекается полупрозрачными светло-желтыми полосками и быстро застывает резиноподобной массой, словно только что добытая каучуковая смола. Выглядит очень аппетитно, так и хочется сунуть в рот. «Ты и есть тот самый профессор из Академии виноделия в Цзюго, у которого с головой не в порядке?» — вертится на языке вопрос. «Я — стоящий в пленительном лунном свете китайский король Лир, — заговорил старик. — Король Лир посреди страшной бури проклинал небо и землю, а я под светом луны возношу хвалу людям. И древние легенды могут в конце концов стать реальностью, а вино… Вино — величайшее изобретение человечества. Без вина не было бы Библии, не было бы египетских пирамид, Великой Китайской стены, музыки, крепостей, штурмовых лестниц и таранов, чтобы брать эти крепости, не было бы расщепления ядра, кеты в реке Уссури, миграции рыб и перелетных птиц. Младенец еще в утробе матери чует запах вина, первоклассные мехи для вина выделывают из крокодиловой кожи. Настоящим откровением стали для мастеров-виноделов романы о боевых искусствах уся. Отчего скорбел Цюй Юань? [188]Вина у него не было, вот и скорбел. В Юннани процветает наркоторговля и употребление наркотиков, а причиной тому — отсутствие хорошего вина. Цао Цао в целях экономии зерна выпустил указ, запрещающий производство вина, — прекрасный пример того, как мудрые люди совершают глупости. Разве можно запретить вино? Запретить производство и потребление вина — задача невыполнимая, это все равно что запретить людям совокупляться и приумножать потомство. Покончить с этим труднее, чем отменить силу земного притяжения: вот упадет яблоко вверх, тогда и вино можно запрещать. А лунные кратеры — да это же рюмки бесподобной красоты! А римский Колизей можно было бы переделать в огромный винный склад. „Суаньмэйцзю“, „Чжуецин“, „Чжуанъюаньхун“, „Тоупинсян“, „Цзинъянчунь“, „Кансицзуй“, „Синхуацунь“, „Ляньхуабай“ — все это, в общем, неплохие вина, но по сравнению с моим Обезьяньим вином это просто земля и небо. Какой-то болван однажды заявил, что в вино можно добавлять мочу, и в силе воображения ему не откажешь. В Японии широко распространена уринотерапия: выпивай каждое утро чашку собственной мочи и избежишь многих болезней. И Ли Шичжэнь резонно утверждал, что детская моча помогает при внутренних воспалениях. А истинные ценители разве будут что-то есть под вино? То, что такие люди, как Цзинь Ганцзуань, едят под вино младенцев, свидетельствует о том, что пить вино как должно они не умеют…»