Страна вина
Шрифт:
По одной из них, во времена правления цинского Гуансюя [202]в один из холодных зимних вечеров всё вокруг покрыл белым ковром сильный снегопад, и приказчики лавки «Большой зал благоденствия» собирались закрывать заведение, когда увидели, что из темноты, весь в снегу, в лавку входит какой-то человек с фонарем. Он заявил, что его привередливой гостье захотелось вина «Юньюй», вот он и отправился сюда в такой ужасный снегопад. Однако вино в лавке в тот день уже было распродано, и хозяин стал рассыпаться в извинениях. Но посетитель и не собирался уходить. Тронутый его искренностью, хозяин лавки послал подмастерье за вином в хранилище. Но как только двери хранилища открылись и оттуда пахнуло вином, покупатель не захотел ждать и рванулся туда с фонарем в руке. Подмастерье, который безуспешно пытался остановить его, задел фонарь, запылала бумага на нем, и пламя быстро охватило все хранилище — произошел грандиозный пожар. Вино огненными потоками разлилось во все стороны. Поглотив хранилище «Большого зала благоденствия» и всю лавку, они, словно извивающиеся огненные драконы, сверкая синеватыми огоньками, достигли храма Матушки-чадоподательницы и оставили от него одно пепелище. Не забывайте, дорогие читатели, что в ту ночь выпало очень много снега, по земле, словно покрытой осколками яшмы и нефрита, бежали голубоватые потоки огня, и на фоне снежной белизны это было невероятно красивым зрелищем, которое просто не поддается описанию. Причины этого страшного пожара и то, как он происходил, обросли таинственными
«Юньюй дацюй» отличается не только крепостью, сладостью и превосходным вкусом, но и несравненным букетом. Однажды в конце весны один из рабочих на винокурне, открывая плетеную корзину с вином, по неосмотрительности уронил ее. Вино растеклось по улице, ее в одночасье наполнил густой аромат, и у прогуливавшихся там юношей и девушек хлынули из глаз слезы, лица их раскраснелись, и они перестали что-либо соображать. Пролетавшая мимо стая птиц закружила на месте, они позабыли, куда летели, и попадали на землю. Вот уж действительно, и рыбу заставит нырнуть на дно, и гуся в полете опустит на землю, завораживает душу и вызывает духов. [203]Тысячи нежных чувств. Любовные ощущения без числа. Есть такие строки:
Оросил себе горло чаркой «Юньюй» —
Пред глазами чудесных картин без числа.
Небожителям впору такое вино,
Среди бренных людей где такого испить?
Дорогие гости, друзья, я уже много рассказал о достоинствах вина «Юньюй». Нужно добавить лишь следующее: внуком в шестом поколении того самого господина Юань Цзюу, создателя «Юньюй», является мой тесть Юань Шуанъюй, профессор Академии виноделия Цзюго. Как профессор Академии, он щедро делится уникальными приемами, которые передаются в его семье из поколения в поколение. Под его руководством, благодаря заботе и указаниям горкома партии и городского правительства, на резвом скакуне политики открытости и реформ, на унаследованной нами базе мы в Цзюго за какие-то десять лет создали более десяти марок прекрасных вин, которые сравнимы с «Юньюй», а по некоторым параметрам даже превосходят его. Например, «Люй и чун де», «Хунцзун лема», «Ицзянь чжунцин» — «Любовь с первого взгляда», «Хошаоюнь» — «Пылающие облака», «Симэнь Цин», «Дайюй хоронит цветы»… Но еще более воодушевляет то, что мой тесть, профессор Юань, отправился в одиночку в горы Байюаньлин — нечесаный и грязный, седой старик с лицом ребенка, — чтобы подружиться с обезьянами, чтобы учиться у этих животных и, впитав их знания, продолжить традиционное занятие своих предков, «использовать опыт извне», «заставить прошлое служить настоящему, поставить иностранное на службу Китаю», [204]а обезьян — на службу человеку, чтобы в конечном счете добиться успеха, одним шагом достичь мировой известности своим Обезьяньим вином, одна капля которого рушит города! [205]
Торжественная презентация Обезьяньего вина состоится на первом ежегодном фестивале Обезьяньего вина!
Легче получить тысячу лянов золотом, чем отведать каплю Обезьяньего вина!
Прочь колебания, друзья, срочно приезжайте в Цзюго!
Пока еще не поздно!
3
Брат Идоу, сочинение твое получил.
Тут как раз зашел приятель, который работает в издательстве, и я дал ему почитать «Город вина». Прочитав, он хлопнул ладонью по столу и воскликнул: «Браво! Вот это коммерция!» Еще он сказал, что если ты доведешь объем рассказа до семидесяти-восьмидесяти тысяч знаков и добавишь рисунки и фотографии, то можно будет издать отдельной книгой. Его издательство возьмется за это. От вашего города потребуется финансовая поддержка, а также вы должны гарантировать приобретение ста тысяч экземпляров тиража. Он считает, что раз вам все равно нужно готовить рекламные материалы для приезжающих на первый фестиваль Обезьяньего вина, то почему бы не включить в их число это иллюстрированное издание. Тогда гости фестиваля смогут приобрести книгу, в которой будет и история Цзюго, и сведения о его замечательных винах — и удобно, и репрезентативно, и экономно, и эффективно в смысле рекламы. Считаю, что это прекрасная идея и ты мог бы обсудить ее с вашим мэром. За эту книгу вам придется выложить издательству тысяч пятьдесят. Какие-то пятьдесят тысяч, ведь для вас в Цзюго это сущие пустяки. Прошу сообщить по возможности быстро, как решится этот вопрос. Мой приятель проявил такой интерес, что перед уходом я дал ему твой адрес, и он, возможно, свяжется с тобой напрямую.
Что касается участия в выработке названий для новых вин, а также в группе по составлению «винных уложений», то выгода от участия в этих мероприятиях очевидна. Думаю, что отрину ложную скромность и через некоторое время дам свое согласие. Закончу вот последнюю часть романа, над которой сейчас работаю, и отправлюсь в Цзюго. Тогда и обговорим всё подробно.
Желаю творческих успехов!
Мо Янь
4
…А-а-а! При мысли о Цзинь Ганцзуане и о всех сожранных и извергнутых в отхожие места младенцах в душе Дин Гоуэра ковшом Большой Медведицы вспыхнули уснувшие было чувства ответственности и справедливости, ярко высветив мрак расползающегося во все стороны сознания. В завитке ушной раковины и в самом кончике носа он ощутил невыносимую боль, словно их проткнули чем-то острым, причем смазанным смертельным ядом. Он невольно поднялся и сел. Перед глазами все кружилось, голова казалась огромной, как корзина из ивняка. С трудом разлепив опухшие веки, он заметил, как с его тела метнулись три или четыре большие расплывчатые серые тени. Они с глухим, мясистым шлепком спрыгнули на землю, издав пронзительные звуки, что-то вроде чириканья. Что это за диковина такая — птица или зверь? На ум пришли рябчики и дикие кролики, летучие драконы и белки-летяги — их прекрасно готовят в Цзюго. Перед ним сверкнули зеленоватые глаза. Он с усилием повращал своими, словно забитыми песком, глазными яблоками, чтобы смочить их секретом слезных желез. Навернулись слезы с запахом дешевой водки. Он вытер их тыльной стороной ладони, и картина стала понемногу проясняться. Прежде всего он разглядел сборище из семи-восьми больших серых крыс, которые яростно поблескивали в его сторону черным лаком своих мерзких глазок. От этих остреньких мордочек, торчащих усиков, отвисших животов и длинных, тонких хвостов желудок сжался, и из разинутого рта низвергся зловонный поток чего-то среднего между прекрасными напитками, изысканными яствами и натуральным дерьмом. По горлу будто лезвием полоснули, в носу как-то странно свербило, ноздри были забиты той же дрянью. Потом в глаза бросилась криво висящая на стене двустволка. И воспоминания, связанные с этим, вывели его из хаотического состояния. Тут же вспомнилось давешнее паническое бегство, похожий на призрака старик, незаконно торговавший клецками, старый революционер — сторож мемориала павших борцов, а также приплясывающий дух «маотай» с красным поясом и большой рыжий пес тигровой масти… Образов было множество, но не за что было зацепиться — как будто смотришь сразу на сотню распускающихся цветов. Вроде сон, а вроде и нет, явь и фантазия одновременно. А тут еще вспомнились роскошные формы шоферицы. Отделаться
— Стоять! — заорал он. — Еще шаг — и вам крышка!
Крысы стали переглядываться и приплясывать, словно издеваясь. Захлебнувшись от ярости, он аж зубами заскрипел:
— Ах вы, твари разэтакие! Сейчас увидите, с кем имеете дело!
И спустил курок. Раскатом грома прогрохотал выстрел, и вслед за огненной вспышкой по комнате поплыли клубы дыма. Когда дым рассеялся, он с удовлетворением отметил, что крысиного воинства выкошено немало. Уцелевшие, кляня родителей за то, что у них всего четыре лапы, стремительно разбежались по балкам и карнизам и в мгновение ока скрылись без следа. Следователя охватила паника, когда он заметил, что этим выстрелом не только обратил в бегство крыс, но и изрешетил лицо старого революционера. Прижав к груди ружье, он привалился к стене, ноги подкосились, и он сам не свой сполз на пол. На лице его отразилась невыносимая душевная мука. «Конечно, старик сначала умер, а уж потом крысы опаскудили его труп, — думал он. — Но кто поверит, что все так и было, глядя на его испещренную дробинками голову?! Все подумают, что в него сначала стреляли, а уж потом крысы обезобразили его. Эх, Дин Гоуэр, Дин Гоуэр, на этот раз хоть в Янцзы сигай — все одно не отмоешься. Янцзы помутнее Хуанхэ будет». «Как появится святой, быть прозрачней Хуанхэ, фонари все вырезают, по воде с огнем пускают. [206]Из чего же тот фонарь? Тыква, дыня и арбуз. Из чего фонарь, из чего фонарь? Тыква, с огурцом другая и твоя башка пустая». В ушах павшего духом следователя по особым делам эта считалочка, которую он повторял когда-то в детстве, — мелодичная, исполненная таинственного смысла, — звучала сначала будто издалека, а потом все ближе, поначалу неотчетливо, а потом ясней и громче, пока не разлилась естественно и непринужденно во всем величии огромным хором детских голосов. А на месте дирижера перед этим детским хором из нескольких сот человек стоял его сын, с которым они уже так давно не виделись. Белоснежная рубашка и шорты небесно-голубого цвета, этакое белое облачко, плывущее в небесной голубизне, одинокая чайка, парящая над морем. Две капли мутноватой и теплой, как подогретое вино, жидкости потекли из глаз следователя, омочив щеки и уголки рта. Он поднялся и потянулся руками к сыну, но белоснежно-голубой образ неторопливо уплыл вдаль. А перед глазами снова появилась жуткая, сотворенная им вместе с крысами картина невероятно жестокого убийства, которому суждено всколыхнуть весь Цзюго.
Чарующий образ сына вывел его из кладбищенской сторожки. На улице он увидел того самого полосатого, как тигр, большого пса, когда-то пугавшего его до оцепенения. Тот лежал на боку под темно-зеленым тополем, вытянув лапы, и из пасти у него текла кровь: видимо, издох от какой-то отравы. Насмерть перепуганный следователь нагнулся и стал протискиваться через собачий лаз в воротах. На неровном, разбитом асфальте — ни души. Лишь длинная тень от бетонного придорожного столба. В полном смятении он остановился, глядя в сторону заходящего солнца, бросавшего на его лицо кроваво-красные отблески. Долго стоял он, размышляя, но так ничего и не придумал.
По громыханию проходившего через Цзюго поезда стало понятно, куда идти. Он шагал по дороге, полагая, что двигается в сторону железнодорожной станции. Но путь ему преградила река. В сумеречной дымке она красиво отливала золотом, и в сторону заходящего солнца под еле слышное поскрипывание весел по ней скользило несколько разукрашенных лодок. Похоже, в лодках сидели одни влюбленные парочки: ведь только влюбленные могут, обнявшись, молча смотреть друг на друга, как помешанные. На корме одной из них орудовала веслом, вытягивая шею и напрягая спину, невысокая коренастая женщина в старинной одежде. Весло не только разрезало золотую глазурь, но и поднимало вонь от гниющих трупов и жаркий дух винной барды, которыми полнилась река. Работала она веслом как-то очень деланно, словно не управляла лодкой, а изображала это на сцене. Лодка скользнула мимо, за ней еще одна, потом еще и еще. Все пассажиры так же влюбленно пялились друг на друга, а все лодочницы на корме жеманничали. Было такое впечатление, что и пассажиры, и лодочницы прошли строгое обучение в каком-то специальном учебном заведении. Сам того не замечая, он пошел вдоль берега вслед за этой флотилией лодок по выложенной восьмиугольными бетонными плитками дорожке. Стояла поздняя осень, листья с прибрежных тополей и ив в эту пору уже облетели, а еще оставшиеся на ветвях казались вырезанными из золотой фольги — красивые, словно драгоценности. Душа шагавшего за лодками Дин Гоуэра понемногу успокаивалась, и все мирские невзгоды одна за другой постепенно стирались из памяти. Кто-то идет навстречу солнцу встающему, он же шел к солнцу на закате.
За излучиной река стала шире. В окнах множества старинных теремов уже зажегся свет. Лодки одна за другой причаливали. Все эти помешавшиеся друг на друге парочки вереницей высыпали на берег и растворились на оживленных городских улицах, где очутился и следователь. Ему все казалось исторической подделкой. Люди на улицах были словно тени. От этой размытости тело и душа расслабились, и он уже не шагал, а будто плыл.
Двигаясь в людском потоке, он зашел в храм Матушки-чадоподательницы, где несколько красивых женщин стояли на коленях перед золотой статуей богини с розовым лицом и пунцовыми губами и отбивали земные поклоны. Все они опирались задом на каблуки своих туфель. Он долго и завороженно смотрел на эти острые каблуки, а в голове вертелись мысли о том, какие, должно быть, глубокие от них остаются вмятины. Спрятавшийся за колонной маленький бритоголовый буддийский монах стрелял по задранным задам из рогатки катышками грязи. При каждом попадании одна из коленопреклоненных дам взвизгивала. Монах при этом тут же складывал ладони, закрывал глаза и бубнил нараспев буддийскую молитву. Недоумевая, что у этого маленького монаха на уме, Дин Гоуэр подошел к нему и согнутым средним пальцем постучал ему по бритой голове. Монах взвизгнул девчоночьим голосом. Следователя тут же обступила целая толпа; его, как А-Кью, героя рассказа Лу Синя, стали обвинять в хулиганстве и в заигрывании с маленькой девочкой. Случившийся рядом полицейский схватил его за шиворот, выволок из храма и пинком вытолкнул из ворот на улицу. Растянувшись у ступеней храма, словно собака, дерущаяся из-за кучки дерьма, Дин Гоуэр обнаружил, что у него рассечена губа, шатается зуб, а во рту стоит тошнотворный привкус крови.