Страницы прошлого
Шрифт:
Мы не знаем мыслей и переживаний Комиссаржевской во время этой гастрольной поездки, последней в ее жизни. Но можно думать, именно здесь, в одиночестве гостиниц и вагонных купе, под стук колес и далекие паровозные гудки она продумала все и пришла к решению: уйти из театра навсегда. Через какие страдания должна была пройти эта необыкновенная актриса, чтобы решить, что театр, в том виде, в каком он существовал в те годы, не нужен людям, а ее собственное служение театру должно быть прекращено! Это отречение Комиссаржевской от творчества, от актерского призвания было, конечно, в то время правдивым и искренним, как все, что она говорила и делала. Однако верить в окончательность этого решения, вероятно, нельзя. Ее мужественная личность, ее боевой, мятежный
Ее ждали и манили роли, о которых она мечтала много лет, но по скромности считала себя неспособной сыграть их хорошо,- Катерина в «Грозе», Джульетта в трагедии Шекспира.
Заброшенная гастролями на далекую, полудикую в то время окраину, она заразилась натуральной оспой, подхваченной на базаре в Самарканде. Надорванный, измученный организм - она отдыхала в тот сезон одну неделю!
– оказался бессилен перед болезнью, от которой благополучно выздоровели другие члены труппы, заболевшие одновременно с Верой Федоровной.
Так погибла Комиссаржевская. Мучительной, жестокой, до ужаса бессмысленной смертью.
* * *
Все снимки с похоронной процессии, провожавшей на кладбище останки Веры Федоровны, испещрены маленькими светлыми кружочками, словно мелькающими в толпе игрушечными детскими шариками. Это - светлые донца студенческих фуражек. Похороны В.Ф.Комиссаржевской были поручены студенческим организациям. Это был, вероятно, первый случай в истории, когда молодежь хоронила свою актрису.
На похороны никого не звали, никого не приглашали, лишь очень незначительному числу близких людей были даны пропуска на отпевание в часовне кладбища Александро-Невской лавры. В газетах не был указан сборный пункт. Даже точный час прибытия гроба в Петербург не был известен.
Но уже с раннего утра площадь перед Николаевским вокзалом, Невский проспект, Знаменская, Лиговка и другие улицы, соседние с вокзалом, были запружены народом. Никогда до этого так не хоронили актрису!
Свыше ста тысяч человек шло за гробом Веры Федоровны. Среди них было едва несколько сот человек, лично с нею знакомых. И уж, конечно, не было никого, кто пришел бы по обязанности.
Все люди в этой громадной толпе пришли потому, что не могли не прийти. Пришли потому, что любили, потому, что осиротели и больно чувствовали свое сиротство.
День был предвесенний, серенький, подернутый петербургским туманом. Поминутно начинал сыпать снежок, похожий на дождик. Ноги хлюпали по слякотной, талой жиже.
Белый гроб, весь в венках и цветах, а за ним платформы с цветами и бесконечная процессия провожавших,- все это медленно подвигалось между двумя живыми цепями молодежи, студентов и курсисток. Очень многие плакали,- это было заметно, потому что утирать слезы было нельзя: обе руки были в цепи. Мы знали, что Вера Федоровна любила нас, молодежь. Нам было горько и радостно думать, что и мы были верны ей до конца, даже тогда, когда обыватель равнодушно отвернулся от нее, даже тогда, когда нам самим многое было непонятно и многое не нравилось в ее театре на Офицерской улице…
Когда умирает большой человек, пошляки неудержимо стремятся включиться во всеобщую печаль, заявить свои права на ушедшего, свою оценку его деятельности и выложить весь набор полагающихся к случаю убогих поминальных штампов.
Это было заметно уже на лентах похоронных венков. «Белому ландышу»… «Сломанной лилии»… Словно это списывалось с карточек популярной на мещанских журфиксах игры «Флирт цветов»!
А дальше открылись хляби газетные… Используя законное сопоставление Комиссаржевской и Чехова, газеты без конца называли Чехова «певцом серых будней», Комиссаржевскую - «раненой чайкой». На все лады варьировались определения их обоих как жрецов безвольной покорности и надрывной тоски. Но ведь Чехов никогда не был «певцом серых будней»,- он ненавидел серятину и будни, он мечтал о «здоровой буре», о прекрасной жизни, он
Если бы Комиссаржевская была покорная и смиренная, она осталась бы в Александринке дожидаться,- авось кто-нибудь умрет, авось что-нибудь изменится. Если бы она была кроткая и терпеливая, она всю жизнь играла бы те роли, в которых ее любил всякий зритель, она не искала бы других берегов, не восходила бы на неосвоенные вершины, не впадала бы при этом в такие ошибки, за которые приходится расплачиваться жизнью.
Нет, Вера Федоровна была, как горьковский Сокол,- она рвалась к солнцу искусства. Ошибаясь, взлетая и срываясь, она никогда не знала самоуспокоенности и застоя.
И за это - именно за это!
– любила ее молодежь.
Всем близким людям, стремившимся оберечь ее хрупкость, она часто говорила:
– Пустяки, ничего со мной не случится! Я знаю, что я никогда не умру!
Она сама не догадывалась о настоящем смысле этих слов. Из всех русских актрис, действовавших на нашей памяти, она имела самый короткий актерский век - всего восемнадцать лет. Но человечностью своих созданий и глубоким трагизмом своей актерской судьбы она вошла навсегда в благодарную память русского театра.
Провинциальный театр
Мои сознательные воспоминания о театре начинаются с 1892 года. Но я помню некоторые спектакли, виденные мною и до этого, в раннем детстве. Помню также многое из того, что привелось слышать, вырастая в семье, где все старшие любили театр, постоянно посещали его, наконец, по самой профессии своей бывали связаны с людьми театра. Еще дедушка мой был постоянным театральным врачом в г.Каменец-Подольске. Должность театрального врача всегда и везде была бесплатная. Врач лечил заболевших актеров и присутствовал во время спектакля в зале на случай внезапной болезни кого-либо из исполнителей, или посылал вместо себя другого врача. За это врачу полагалось бесплатное место. Однако отношения дедушки с театром были сложнее, потому что дедушка искренно и действенно любил актеров. Труппы в Каменец-Подольске бывали чаще всего захудалые, посещался театр плохо. Актеры страдали от эксплуатации антрепренеров, от самовластия полицмейстера, зависели от вкусов зрителей, которые ходили в театр или не ходили. В последнем случае актеры со своими семьями голодали, должали квартирным хозяйкам, лавочникам, театральному буфетчику, а в конце сезона не имели средств на выезд из города. Дедушка не только лечил актеров, - он помогал им деньгами, хлопотами, связями среди местной интеллигенции, он устраивал сборы и подписки в пользу актеров, заболевших или впавших в нужду. Весь дефицитный театральный реквизит для спектаклей театр брал у дедушки,- скатерть, занавеску, диван, ковер, буфет, сервиз, военный мундир или шинель (дедушка был военным врачом). Бывали вечера, когда чуть ли не половина обстановки и вещей из дедушкиной квартиры оказывалась унесенной в театр.
Таким представал передо мной в рассказах близких тот провинциальный театр, которого я уже не застала: бедным, беззащитным перед властями и антрепренерами,- и все же в чем-то очень сильным и прекрасным. Ведь люди с восторгом вспоминали виденных ими актеров, их роли, спектакли, пьесы и бывали рады оказывать театру услуги, выражать ему благодарную дружбу!
В раннем детстве моем - в 80-х годах - мы жили уже в Вильне, и к этому времени многое успело перемениться в русском провинциальном театре. И хотя иные члены нашей семьи по-прежнему бывали и театральными врачами и театральными юрисконсультами, однако из нашего дома в театр уже ничего не уносили,- театр стал богаче и сильнее. Только очарование его для всех окружающих оставалось прежним.