Страницы прошлого
Шрифт:
В этой первой встрече с Юлией Стрельский отлично передавал под внешней почтительностью Флора Федулыча, под безукоризненной корректностью его интонаций крадущуюся настороженность полунамеков, почти полупризнаний и острые, беглые взгляды, украдкой оценивающие красоту Юлии.
Во втором действии пьеса принимает неожиданный оборот. Через час-два после того, как Юлия отвергла предложение Флора Федулыча, она сама неожиданно приезжает к нему на дом,- нарядная, заискивающая, заигрывающая с ним: она просит у него взаймы денег. Флор Федулыч поначалу принимает это хотя внешне корректно, но недоброжелательно. Он ведь понимает, зачем и для кого ей нужны деньги! Но чем дальше развертывается сцена, тем ярче раскрывается перед Флором Федулычем такая щедрость женского, сердца, не знающего меры и счета, такое глубокое бескорыстие женской любви, каких он, Флор Федулыч, конечно, никогда в своей жизни не видел. Старик, считавший себя умным и в своем деле умный, крупный московский делец, купеческий «туз», Флор Федулыч впервые узнает,
В последних действиях, четвертом и пятом, Флор Федулыч уже не содержанкой своей хочет сделать Юлию, как Кнуров - Ларису, как Великатов - Негину, как сам он, Флор Федулыч, предполагал в начале пьесы. Нет, он, за которого, несмотря на его старость, просватали бы любую из московских наследниц, он женится на Юлии, обобранной, потерявшей состояние, брошенной Дульчиным на глазах у всей Москвы. Любовь, нежность, глубокое уважение звучали во всех словах, обращенных Стрельским к Юлии, в том оберегающем движении, с каким он в последнем действии предлагал ей руку, в той гордости, с какою он сообщал Дульчину: «Я имею согласие Юлии Павловны, на вступление со мной в брак».
В разговорах с Лавром Мироновичем, Ириной Лавровной, Салай Салтанычем, Дульчиным Стрельский - Флор Федулыч был тонко и разнообразно ироничен, со всяким из них по-разному. Реплику, обращенную к Дульчину: «Один Монте-Кристо на днях переезжает в яму-с; так, может быть, и другому Монте-Кристо угодно будет сделать ему компанию?» - он произносил с подчеркнутой вежливостью, но уничтожающе по внутреннему сарказму. Я видела Стрельского во многих ролях. О некоторых из них я скажу дальше. Видела я Михаила Кузьмича и в том последнем спектакле, какой привелось ему играть в жизни: в его бенефис очень тщательно и торжественно поставили пьесу А.К.Толстого «Смерть Иоанна Грозного». Стрельский играл Грозного. Все было по установленному в провинции ритуалу: тучи разноцветных бумажек, низвергавшихся с галерки, овации, аплодисменты, вызовы, подношения… Но спектакль не пришлось доиграть - со Стрельским внезапно случился удар. Больше он никогда, не появлялся на сцене, хотя прожил еще некоторое время, медленно умирая.
Я не была бы старым театралом, если бы память о театральных радостях, полученных от того или иного актера, не была бы для меня неразрывна с глубокой и преданной благодарностью. И эта благодарность вынуждает меня сегодня заступиться за память старого актера, давно умершего и потому бессильного встать на свою защиту, когда на него посмертно взводят напраслину. Ведь не так уж много осталось сегодня в живых тех людей, которые знали и видели Стрельского на сцене.
В одной из монографий об актерах и актрисах прошлого, вышедших в последние годы, я прочитала, что М.К.Стрельский был мужем замечательной русской трагической актрисы П.А.Стрепетовой. Автор этой монографии, Р.М.Беньяш, безжалостно поносит М.К.Стрельского. Стрельский якобы и опереточный актер по призванию, и «красивый, пошлый муж-обольститель» (слова автора монографии), у которого единственное хорошее - его мягкий, приятный баритон… Для большей убедительности автор монографии ссылается на В.Н.Давыдова и приводит его отзыв о неприятном характере М.К.Стрельского.
Не стоит, думается мне, сегодня спорить о том, кто из супругов был прав, кто виноват. Оба они интересуют и должны интересовать нас сегодня исключительно как актеры, вне всякой зависимости от их личных взаимоотношений. О старых, давно ушедших актерах нам следует собирать,- собирать по зернышкам, по крупиночкам,- материалы, касающиеся их актерской личности, об их игре, ролях, о созданных ими образах, но отнюдь не подробности их семейных драм.
Стрельский служил в Вильне шесть сезонов подряд. Он был драматическим, и только драматическим, актером. Если в молодости, на заре своей актерской деятельности, ему приходилось играть иногда и в оперетке, то ведь в то время это было общей актерской участью, от которой не ушли ни М.Г.Савина, ни В.Н.Давыдов, ни сама П.А.Стрепетова. В старости, в годы службы в виленском театре, М.К.Стрельский (так же, как и жена его, Е.А.Алексеева), до самой своей смерти, последовавшей почти на сцене, оставался прекрасным драматическим актером, очень серьезным, вдумчивым и талантливым. Таким, и только таким, должны мы помнить М.К.Стрельского.
Не следует думать, будто актерский ансамбль создался в Вильне легко и без усилий. Одно дело было начать бороться за ансамбль, и Незлобин делал это по мере
На этом нелегком пути у театра были не одни только победы. Если «Последняя жертва» была несомненным достижением виленского театра, то следующий спектакль, виденный мною, «Уриэль Акоста» - никак не мог быть причислен к разряду удач и побед. Из актеров были хороши только двое исполнителей ролей второго плана: В.И.Неронов - спокойный, умный де Сильва, и М.М.Михайлович-Дольский - заносчивый и злобный бен Иохаи. Говорить об Акосте в исполнении Незлобина просто невозможно. Огромный и грузный, в широком, просторном костюме Акосты, напоминавшем подрясник пушкинского Варлаама, Незлобин то сыпал «белой» скороговорочкой, то впадал в такие мелодраматические штампы («Слепая мать! Закрой глаза!»), что было неловко смотреть и слушать. Бледна была в роли Юдифи и М.Н.Терехова - вообще хорошая актриса. Даже Е.А.Алексеева сыграла роль матери ходульно-мелодраматически, с теми икающими завываниями, какие уже и в то время устарели и не встречались в хороших провинциальных театрах.
Большим успехом пользовалась в этом сезоне постановка пьесы «Два подростка», выдержавшей много представлений. Успех этот был в значительной степени обусловлен удачей двух молоденьких актрис М.Роксановой и О.Ржевской в центральных ролях обоих подростков. Я видела эту пьесу неоднократно и в других театрах, с другими исполнительницами, но Роксанова и Ржевская были так чудесно юны и свежи, в них была такая покоряющая естественность ненаигранной ребячливости, что и сегодня я вспоминаю их с удовольствием.
В следующем сезоне, 1898/99 года, в труппу Незлобинского театра вступило несколько актеров, пользовавшихся в течение ряда лет большими симпатиями виленских театралов. Это были Л.М.Добровольский, Е.Ф.Лермина, В.Н.Пшесецкая, М.П.Васильчикова, Ю.В.Белгородский, И.И.Гедике и др.
Поставленный в начале сезона спектакль «Бешеные деньги» был удачей не для всех исполнителей главных ролей. В спектакле не было Лидии Чебоксаровой. Е.Ф.Лермина была в этой роли только красива, весела и кокетлива. Между тем Лидия - один из самых сложных женских образов, созданных Островским. Лидия прежде всего на редкость для девушки своего круга умна, у нее ясный, холодный, расчетливый ум. Вместе с тем Лидия - ярко отрицательный, морально отталкивающий образ. Ей свойственен поистине звериный эгоизм: она не только презирает всех, кто не входит в ее дворянский «круг», но с исключительной черствостью и бессердечием относится даже к своей матери. Лидия - лгунья и притворшица. Если она поначалу и говорит Василькову правду о том, что выходит за него замуж без любви, то делает она это отнюдь не из честности, а лишь оттого, что слишком презирает в это время Василькова, чтобы утруждать себя ложью. С холодным цинизмом Лидия готова продаться когда угодно, кому угодно - даже омерзительному старикашке Кучумову!
– за роскошь и блеск богатой жизни. Пьеса обрывается раньше, чем судьба Лидии Чебоксаровой достигает своего естественного завершения. Ее заключительный монолог: «Мне нужно о многом поплакать! О погибших мечтах всей моей жизни, о моей ошибке, о моем унижении» - это ведь только разжалобливающий эффект, рассчитанный на Василькова. Но не простит ему Лидия никогда ни этой своей ошибки, ни своего унижения! Не будет она в деревне «грибы солить, наливки делать, варенья варить», да еще под началом у презираемой ею заранее матери Василькова (вспомним: Лидия ведь и долговой тюрьмы, московской «ямы», боится главным образом из-за того, что ее посадят туда «вместе с мещанками»!). При первой возможности продаться за хорошую цену Лидия сделает это, бросив все грибы и варенья. Лидия - это Огудалова в молодости, только умнее Огудаловой и бессердечнее ее. Если у Лидии родится дочь, то, состарившись сама, Лидия будет торговать дочерью без колебаний и сомнений.
Такова Лидия у Островского. Лермина оказалась бессильной раскрыть этот характер хотя бы приблизительно. Зато очень хорошо сыграл Л.М.Добровольский роль Глумова. Добровольский был в то время молодой актер с блестящими внешними данными: красивым лицом, стройной фигурой, хорошим голосом, свободной, непринужденной манерой держаться на сцене. Даже свойственный ему дефект речи (он нечетко произносил звук «р») не портил впечатления. Это было не то, что специалисты по дефектам речи называют «жирной картавостью», при которой «р» звучит так, словно говорящий с треском раскалывает во рту орех. Добровольский легко грассировал, словно перекатывал во рту орех между звуками «р» и «л». Это не портило его речь, так как мало ощущалось.
Глумов у Островского внутренне близок Лидии. У него такой же злой и расчетливый ум, он так же твердо решил любой ценой спастись от бедности, дворянского оскудения, он так же цинично продает себя богатой старухе, как Лидия готова продаться богатому старику. И, может быть, именно это сродство душ Лидии и Глумова является причиной их взаимной нелюбви. Добровольскому всегда особенно удавались роли умных, целеустремленных карьеристов. Глумов - Добровольский был не только умный человек, но и злой, презирающий всех окружающих. Сквозь безукоризненную корректность внешней маски, сквозь настороженную ироничность у Добровольского вдруг прорывался стальной, злой блеск в глазах, холодно-циничная нотка проскальзывала в безукоризненно-почтительных интонациях.