Страницы прошлого
Шрифт:
Савина играла Наталью Петровну такою, словно видела ее нашими сегодняшними глазами: уродливо-махровым, хотя внешне красивым, цветком эгоизма и эгоцентризма, выросшим на тучном черноземе крепостнической усадьбы.
Мне иногда думается, не от того ли нашла Савина такой верный - и такой трудный в то время!
– ключ к образу Натальи Петровны, что в юности она же сама играла жертву Натальи Петровны - Верочку? Много лет она жила чувствами Верочки, растоптанными Натальей Петровной, и видела Наталью Петровну зрением Верочки, обостренным страданием от несправедливой обиды. Перейдя на роль Натальи Петровны, Савина не стала искать для нее новых, оправдывающих, обеляющих мотивов и побуждений. Да такое обеление не лежало в актерских побуждениях Савиной. Она была замечательная русская актриса-реалист, наделенная точнейшим чувством правды. Играя в легких, пошловатых и вовсе пошлых комедиях, она чаще всего откровенно издевалась над
Из ролей старух, игранных Савиной в последний период ее жизни, я запомнила престарелую княжну Плавутину-Плавунцову в пьесе П.П.Гнедича «Холопы». Тут, как всегда, впечатляла прежде всего внешность Савиной: вся в желтовато-белых шелках и кружевах, с желтовато-белым пергаментным лицом под желтовато-белыми сединами, словно выточенная из слоновой кости, она все время сидела в кресле, так как княжна Плавутина-Плавунцова по пьесе симулирует, будто у нее парализованы ноги. Савина была почти неподвижна, от этого скупой жест рукой или поворот головы казались особенно значительными, полными затаенного смысла. В пьесе есть момент, когда старая, мнимо парализованная княжна, оставшись одна и комнате, вдруг встает со своего вечного кресла. Савина делала это очень выразительно. Слегка напружинившись, она снималась с кресла, как тяжелая птица снимается с ветки, и очень медленно, спокойно подойдя к камину, легко облокачивалась на каминную доску. Становилось ясно, что она лишь притворяется дряхлой, что она сильна и упряма. Замечательно играла Савина в мелодраматической сцене, где старая княжна узнает, что рожденная ею тайно в молодости незаконная дочь, отосланная тогда же куда-то далеко, на самом деле живет с нею под одной крышей, как ее кухонная судомойка. Савина в своем белоснежном туалете, сидя в кресле, наклонялась над грязной, растрепанной девкой, стоявшей около нее на коленях. Савина долго, горестно рассматривала ее, чуть-чуть покачивая головой,- и все же не могла побороть брезгливого чувства, не могла заставить себя прикоснуться к ней. Она только, говорила ей мягко, нежно, словно обращаясь к своему прошлому: «Скажи мне… Ты не воровала, нет?» В короткую минуту Савина позволяла увидеть всю скорбь старой женщины о напрасно растоптанном материнстве, о зря загубленной жизни своего ребенка. Это был единственный раз, когда Савина тронула меня до слез, и я поверила, что, может быть, вправду ей в молодости удавались и драматические роли тоже.
Как- то в разговоре мне привелось услышать рассказ В.Н.Давыдова о «новшествах», возникших одно время в Александринском театре. Владимир Николаевич рассказывал мягко, сдержанно, но с искорками смеха в глазах, о том, как один режиссер, впервые пришедший в Александринку, излагал перед актерами режиссерскую экспозицию предстоящей постановки. О какой-то сцене этого будущего спектакля режиссер сказал актерам: «Эту сцену надо играть в опалово-зимних тонах».
– Вот тут,- признался Владимир Николаевич,- я не выдержал! Я сказал режиссеру: «Икс Иксович! Мы, может быть, не очень хорошие актеры. Мы не умеем играть в опалово-зимних тонах… Но мы - старые актеры. И по-нашему эту сцену надо играть так: Костя (то есть Варламов) стоит там. Я - здесь. А Машенька (Савина) между нами двоими бегает… Вот и вся постановка!»
В.Н. еще раз повторил: «Да, да - вот и вся постановка!» и засмеялся хорошим смехом: стариковским - по звуку и по колыханию тучного тела и молодым - по радости в глазах.
Конечно, как «постановочный план» предложение Давыдова было достаточно наивным. Но ведь и большинство спектаклей Александринки того времени имели в своей основе не какой-нибудь особенный замысел постановщика, а идеально сыгравшийся коллектив этих великолепных актеров, где М.Г.Савина «бегала» между К.А.Варламовым и В.Н.Давыдовым, да здесь же сидела в кресле В.В.Стрельская, и все это поддерживалось целой плеядой той талантливой молодежи, какой были тогда М.А.Потоцкая, М.П.Домашева, Ю.М.Юрьев, Н.Н.Ходотов и многие другие.
В спектакле «Месяц в деревне» замечательная игра Савиной была достойно окружена и поддержана остальными участниками, среди которых первое место бесспорно принадлежало Давыдову в роли доктора Шпигельского. Этот как будто второстепенный персонаж занимал в спектакле очень существенное место, как, впрочем, и в пьесе Тургенева. Шпигельский - единственный человек в пьесе, равный Наталье Петровне по уму. Поэтому же он единственный, кто не преклоняется перед Натальей Петровной. Он, единственный, видит ее насквозь, обмануть его для нее невозможно. Оба они - Наталья Петровна и Шпигельский - не любят друг друга, но Наталья Петровна еще и чуть-чуть побаивается доктора, его злого языка и ядовитых намеков. «Видно, барыням не по нутру, коли у нашего брата
Давыдов играл Шпигельского исключительно тонко и умно. По виду это был типичный старый добряк, «доктор с золотым сердцем» из старых переводных романов. Он много смеялся, шутил, весело потирая руки, рассказывал смешные истории и случаи, но губы его смеющегося рта поджимались порой в жесткую складку, а глаза - добрые, стариковские глаза - вдруг начинали буравить собеседника, как острые гвозди. Но сейчас же рот снова расплывался в улыбке, ласково улыбались и глаза, трясся от добродушного смеха толстый живот. У Шпигельского. все было заранее обдумано и нацелено. Вот он рассказывает о барышне Вереницыной, которая объявила, что любит двоих - «каковы чудеса?» - и Давыдов, говоря это, буравил глазами Наталью Петровну и Ракитина. Ласковые шуточки, невинные фразы - все звучало проницательными намеками. Все, что слышал Шпигельский, все, что он видел, умея войти невзначай,- все это он умел наматывать на ус и присоединять ко всем прежним «материалам», лежащим в его злой памяти. «Вот как!», или «Неужели?», «Ага!» - невинно говорил при этом Давыдов, а глаза выдавали напряженную работу соображения, сопоставления, логических выводов и следствий.
Между Шпигельским - Давыдовым и Натальей Петровной - Савиной все время шел внутренний поединок, скрещивались шпаги, делались выпады, отбивались удары. Иногда в этом поединке наступало нечто вроде перемирия. Все эти фазы отношений были явственно ощутимы в первом действии, в трех моментах, касающихся сватовства Большинцова. Сперва Шпигельский передавал Наталье Петровне, что вот, мол, Большинцов сватается к вашей воспитаннице Вере Александровне. Наталья Петровна была от души удивлена этим сватовством. Как - к Верочке? Пожилой Большинцов? Она подзывала Верочку, задавала ей вопросы, чтобы заставить ее разговориться, и, слушая детски-наивные верочкины разговоры, кивала Шпигельскому, как бы говоря: «Ну, разве вы не видите? Она - ребенок, этот брак невозможен!» Шпигельский - Давыдов неохотно и с сожалением покорялся этому решению. Но тут вдруг Верочка начинала с восторгом рассказывать о Беляеве, какой он смелый, какой хороший, какой веселый и искусник. Давыдов - Шпигельскнй весь настораживался, как собака, делающая стойку: он слушал слова Верочки, но смотрел не на нее, а на Наталью Петровну. Он явно читал ее мысли, ее опасения, в эту минуту возникшие. И, наконец, в конце этого же первого действия, когда Наталья Петровна, неуверенно, слегка запинаясь, говорила Шпигельскому негромко: «Мы еще с вами поговорим…», Давыдов - Шпигельский, опять-таки как собака, которой бросили кусок, ловил на лету мысль Натальи Петровны. «Насчет Веры Александровны?» - спрашивал он, весь подобравшись. И, получив утвердительный ответ, радостно, с облегчением вздыхал. Он молча кланялся, галантно предлагал Наталье Петровне руку, и они уходили в столовую обедать. Несчастье Верочкиной жизни было решено.
В одной только сцене,- в объяснении с Лизаветой Богдановной, - Давыдов - Шпигельский снимал с себя личину диккенсовского «брюзги с золотым сердцем». Он говорил очень просто, слегка иронически и почти искренне. В этой сцене он был почти жалок и почти страшен. Человек, выбившийся из нищеты, наглотавшийся унижений и продолжающий ежедневно глотать их, неудачник и потому озлобленный, завистливый, зложелательный,- вот каким являлся Давыдов - Шпигельский в этой сцене. Но еще минута,- и жесткая складка губ, так же, как и злой, буравящий взгляд, расплывались, тонули в веселых добродушных морщинках, и толстяк доктор напевал своей будущей супруге детскую песенку про козлика, которого съели волки:
…Серые волки козлика съели…-
пел Давыдов, колыхаясь в такт песенки тучным телом. А лицо было у него невеселое. И так же, как с некоторым сомнением смотрела на него в эту минуту Лизавета Богдановна, так же возникали сомнения и у зрителя. Не то, чтобы он только тут догадывался о том, что Шпигельский - отнюдь не веселый добряк. Нет, это было ему уже достаточно ясно из всего предыдущего. Но тут впервые мелькала догадка о том, как изломала и исковеркала Шпигельского страшная жизнь в страшной и жестокой царской России. Он не просто продал Верочку Большинцову за тройку лошадей, он знал, что он сделал подлость, что он погубил человека, что он помог серым волкам съесть бедного козлика… Вот что скрывалось за веселой песенкой Шпигельского - Давыдова!
Вознаграждал себя Давыдов - Шпигельский в сцене с Большинцовым. Не то, чтобы он снимал маску,- вот так, как на миг приподнимал он ее в разговоре с Лизаветой Богдановной. Нет, он с Большинцовым держался того же притворно-добродушного тона, что и с другими. Но Большинцова он так презирал за глупость, что под видом дружелюбия неприкрыто издевался над каждым его словом. Он поучал Большинцова, как тому себя держать и что говорить, и делал это, издеваясь и вместе с тем облекая насмешку в форму изысканной вежливости и мнимой дружбы.