Странник по прозвищу Скиф
Шрифт:
— Да вот раскурю трубку и прижгу тебе задницу, — не без издевки пообещал он. — А племянничек мой посодействует… чтоб ты, значит, не дергался.
— Хрр… н-не надо… н-не надо…
Куратор, удивленный, привстал. Глаза Догала закатились, на брюках начало расплываться мокрое пятно, и в ароматы табака и «голда» внезапно вклинился резкий запах мочи. «Что это с ним? — мелькнула мысль. — Приступ? Эпилептический припадок? Только что был жив-здоров, хоть и бледноват… сидел да торговался, тянул время, финтил, выкручивался так и этак, и вдруг — приступ! Как у черта от святой воды!
Заметив краешком глаза, как напрягся Скиф, куратор махнул ему рукой: сиди, мол, не вмешивайся! С Догалом происходило что-то странное, что-то необъяснимое, в чем полагалось разобраться немедля, но помощь «племянника» тут, пожалуй, была не нужна. Сарагоса поднялся, обогнул стол и, попыхивая трубкой, сверху вниз глянул в помертвевшее лицо компаньона. Сизый дымок струился вверх, к потолку, образуя миниатюрные подобия перистых облачков — полупрозрачных, как матовая калька, невесомых, безобидных… Но в зрачках Догала стыл такой ужас, будто здесь, в его комнате, расплывался смертоносный гриб ядерного взрыва.
— Н-не надо… — опять прохрипел он, слабо отмахиваясь рукой. — Н-не надо…
— Что не надо? — Сарагоса склонился к нему. — Прижигать не надо? Беспокоишься за свою задницу?
— Д-дым… о-от та-абака .. н-нельзя… н-не могу… н-не могу вынести…
Глаза Догала стали закатываться, и куратор, пока не пытаясь понять, в чем же дело, повернулся к Скифу.
— Ну-ка, распахни окно во двор, пусть протянет… Да поживее, парень!
Эе-ноль-пятый метнулся к окну, а Сарагоса прошествовал на кухню, выбил трубку о край голубой фаянсовой раковины, открыл кран и постоял в задумчивости, глядя, как прозрачная струйка воды смывает пепел. Потом он хмыкнул и, опустив «дельфина» в кисет, снова наполнил его чашечку табаком, аккуратно примял табак пальцем и вернулся в комнату.
Скиф уже находился у окошка, на боевом посту; глаза у него были что два блюдца. Догал, похоже, очухался, хоть выглядел еще бледноватым и сидел на стуле как-то боком, скорчившись, словно бы левая половина тела перетягивала правую. Губы его пока что не обрели былую яркость, но шевелить ими он мог вполне.
Протянув к нему ладонь, на которой уютно устроилась трубка, куратор спросил:
— Попробуем еще разок? Или хватит? Догал помотал головой, жадно втягивая прохладный вечерний воздух.
— Ну, тогда объясни, друг любезный, с каких это пор ты валишься в обморок от табачного дыма? И почему?
— Нам… нельзя… — просипел Догал, пытаясь сесть прямо. — Нельзя… Запах… убивает…
— Кому это — нам? — приподняв бровь, спросил Сарагоса.
— Тем, кому приносят дары… Вот такое… — Рука компаньона потянулась к ярко-красной коробочке. Пальцы его дрожали, но голос звучал вполне внятно.
— Кто приносит?
— Мне — Рваный… Что-то для меня, что-то для других… С Рваным случай свел… еще зимой… Дал он мне пачку, попробовать… Ну, и с тех пор… — Догал смолк.
— Рваный — это тот, со шрамом? — уточнил куратор. Дождавшись утвердительного кивка, он пробурчал: — По виду типичный уголовник. Ну и где же он берет товар?
Губы Догала плотно сомкнулись. Казалось, он даже закусил их, чтобы не проговориться;
Не говоря ни слова, Сарагоса сунул «дельфина» в рот, вытянул из кармана зажигалку, высек огонь. Догал, отстраняясь, слабо пробормотал:
— Не надо, Петр Ильич… не надо.,, я скажу… все равно… — Губы его зашевелились почти беззвучно, но куратор, склонившись, разобрал: — Все равно… я конченый человек… конченый… Уже, собственно, и не человек… так, наполовину зомби…
— И зомби умеют говорить, — жестко сказал Сарагоса. — Выкладывай! У кого этот Рваный берет товар?
— У Хозяина… Ты был прав, Петр Ильич… Товар — от Хозяина… и те, кто на тебя напал… атаракты… тоже от Хозяина…
Куратор кивнул, не спуская пронзительного взгляда с бледной физиономии Догала.
— Это я понимаю: у всякого гнусного товара и у всякой швали есть хозяин. И кто же он?
— Мне неизвестно. Человек… или нечеловек… Связь только через Рваного… Я звоню… звоню какой-то женщине… Она ничего не знает, просто передает… Звоню, и Рваный приходит…
— Черт с ним, с Рваным! — рявкнул Сарагоса. В сером волглом тумане, так долго застилавшем ему глаза, начинали маячить смутные тени. Он еще не видел лиц, не мог разглядеть очертаний фигур, но подсознательно уже ощущал их присутствие, словно всматривался в стаю бесплотных духов, призраков, мельтешивших на грани яви и сна.
— Черт с ним, с Рваным! — повторил он, склоняясь к самому лицу Догала. — Кто Хозяин? Где он?
— Не знаю, Петр Ильич… крест святой, не знаю… Он… оно… это существо… граф Калиостро… где-то под городом обитает… Рваный так говорил… И еще говорил, что писания твои сильно Хозяину не нравятся.
Сарагоса резко выпрямился. Теперь он стоял, возвышаясь надДогалом, словно башня: плечи развернуты, руки скрещены на груди, в глазах охотничий блеск. Скиф, застывший у окна, глядел на него со смесью любопытства и почтительного восхищения.
— Значит, Рваный так говорил… Ну, любезный мой Марк, придется тебе устроить мне встречу с этим Рваным… Или сразу с Хозяином! Позвони, скажи, что, мол, журналист Синельников хочет взять интервью… встретиться, значит, и кое-что обсудить. Насчет осенних лесов, увядших листьев и все такое… Пообщаться с братьями по разуму! Ну, сделаешь?
Догал кивнул, и куратору показалось, что в темных глазах компаньона промелькнула искорка жалости. Промелькнула — и погасла, словно ее и не было. Остались лишь мрачная обреченность и страх.
Крепко же он напуган, подумал Сарагоса. Крепко! Впрочем, могло ли случиться по-иному? Догал был один — одинокий растерявшийся человечек перед смутным ликом чего-то неведомого и ужасного; за ним не стояла мощь Системы, раскинувшей свои бесчисленные щупальца по всем материкам и океанам Земли. Глядя на посеревшее лицо компаньона, Сарагоса процитировал про себя: «Голд», он же «эрмитаж», он же «лувр», он же «прадо», при длительном воздействии приводит к деструкции психики, потере памяти и, в конечном счете, к летальному исходу. Соблюдайте крайнюю осторожность!" Выходит, осторожности-то Догалу и не хватило!