Странник по прозвищу Скиф
Шрифт:
И подобные существа, нелепые и жалкие, еще говорили о равенстве!
Мысль эта вновь вызвала на губах Хилари суховатую улыбку.
Теперь, пройдя сквозь горнило Второго Рождения, он знал, в чем заключается их ошибка. Они искренне считали равенство понятием общественно-политическим, культурным, идеологическим — каким угодно, только не тем, чем оно являлось на самом деле. Они изобретали сложные социальные структуры, надеясь, что это гарантирует равенство и справедливость — если не сейчас, в данный момент, то в светлом и не столь уж отдаленном завтра. Они играли в демократию, в социализм, они вступали в кровавые
Так было на Земле, так было в других варварских мирах, так было всюду, за исключением, пожалуй, звездных цитаделей Древних Рас. Но Древних сархатские дела не интересовали — ни сам Великий План, ни цели его, ни смысл, ни результаты. Что же являлось для них предметом исследований, причиной для вмешательства, поводом для забот? Во всяком случае, не жалкие потуги земных дикарей, мечтавших добиться равенства там, где его не было и быть не могло.
Истина же, известная сархам, выглядела ясной, бесспорной и простой: категория равенства относилась к понятиям биологическим, но никак не к политическим или философским. Равны могут быть лишь одинаковые, взаимозаменяемые, эквивалентные, лишенные индивидуальности — такие, как Перворожденные Сархата, отделившиеся от плоти Творца. Воплотившиеся уже не равны! И в обретенной ими индивидуальности, размышлял Шепард Хилари, таятся великий дар и великая ловушка. С одной стороны, она, эта индивидуальность, позволяет осознать себя личностью, с другой — приводит к бесплодным играм ума, попыткам объять необъятное, объяснить необъяснимое.
Но, несмотря на подобный недостаток, сам Шепард Хилари — вернее, существо, носившее сейчас это имя, — не собирался отказываться от благ, дарованных Вторым Рождением. И в этом был глубокий смысл, ибо он, превратившись в Воплощенного, не потерял ничего, но приобрел многое. Впитав в себя и растворив человеческую личность, он в то же время оставался уроженцем Сархата, членом Безликой Общности, крупинкой, слагающей твердый и несокрушимый монолит, спрессованный тысячелетиями из миллиардов разумов. И хотя эта крупинка уже обладала самосознанием, ее связь с другими подобными частицами не сделалась от этого слабее.
В том и заключалась одна из целей Великого Плана — отняв у варварских рас их драгоценный дар, сохранить и те дары, что были пожалованы сархам природой.
Раздался телефонный звонок, и Марк Догал снял трубку. Экран был темен; на нем не высветился даже номер абонента — явный признак того', что аппарат, с которого сделан вызов, имеет блокирующее устройство. Но Догала с недавних пор такие вещи не смущали; он ждал этого звонка и знал, кто должен с ним связаться.
В трубке раздался глуховатый голос Рваного. Произнес он лишь одно слово — не слово даже, а так, междометие:
— Ну?
— Синельников, — выдавил Марк
— Ну? — снова произнес Рваный.
— Был у меня, — прошептал Догал, удивляясь, насколько слабым и беспомощным сделался его голос. — Вчера. Я сразу позвонил… на тот номер… сказал, чтоб тебе передали.
— Мне передали. Выходит, твой Синезадов опять начал дергаться… Ну, как он тебе вчера показался?
— Нормально. Как всегда.
— Товара не просил?
— Нет. Сам принес! Непочатую пачку. Молчание. Видно, Рваный что-то соображал, обдумывал или просто переваривал сказанное. Потом в трубке раздалось:
— Значит, не пожелали испробовать… Ну-ну! Крепкий гусь!
— Ты еще и не знаешь, какой крепкий, — промолвил Догал. — Он ведь не один пришел… с целой командой… Я так думаю, что обложили меня, словно лиса в норе.
— Обложили? Это хорошо! — прокомментировал Рваный. Догал вдруг ощутил, как по спине стекают струйки холодного пота. Услышанное подтверждало то, что он предчувствовал сам, чего страшился, что мучило его ночами. Покой, подумал он, хотя бы капельку покоя! Глаза метнулись к ящику стола, где он хранил свои запасы. Там ждали его покой и счастье, и скоро — совсем уже скоро! — покой обещал сделаться вечным. Но теперь это не страшило Догала; страшными казались все неприятности и суета, сопровождавшие переход к вечному блаженному забвению. Он сказал:
— Зачем ты меня подставляешь, Рваный?. Синельников-то ведь не из простых журналистов… большой чин из ФРС, я думаю… А может, из Интерпола, из группы по борьбе с наркотиками… Зачем тебе надо, чтоб он меня зацепил?
— Ведено Хозяином, — отрезал Рваный. — Писули тут всякие, слежка… Хозяину это ни к чему! Нашарим, кто ту! любопытствует, и срубим всю верхушку. Замочим, коль по-доброму не хотят.
— Гляди, как бы вас не замочили. У них сила! Я же сказал, откуда этот мой Синельников…
В ответ раздался издевательский смешок.
— Знал бы ты, кореш, откуда Хозяин! Знал бы, так штаны были б сухими!
«Я знаю, — промелькнуло у Догала в голове, — знаю!» В этом и было-то самое ужасное. Он знал! Уже не просто догадывался, а знал.
— Ну, чего твоему Синепятому надо? — спросил Рваный.
— Встретиться хочет. Выпытал у меня все и…
— Это как же выпытал? — Голос Рваного сделался резким. — Как выпытал, мандражная твоя задница?
— А вот так! Ему, видишь ли, курить захотелось! Снова молчание. Потом Рваный сказал:
— Ну, понос твой это не извиняет, но объясняет. Знаешь ты не много, так что хрен с тобой! И с Синеухим тоже! Все, что выпытал, с ним и помрет.
— Ты велел условиться о встрече, — после паузы напомнил Догал. — За городом, в тихом месте… Так он готов.
— И я готов. В третий раз рыбка с крючка не сорвется! — Рваный тяжело задышал в трубку, потом распорядился: — Скажешь так: ждут, мол, тебя, приятель разлюбезный, через три дня поутру на девяносто седьмом километре Приозерско-го шоссе… там дорожка есть, слева от указателя… по ней пусть и шурует.