Странник
Шрифт:
А ты – другой. Ты не боишься океана, скал и солнца. Скоро будет закат. Он здесь красивый. Потом будет луна. А мы уснем. Там, наверху, есть бунгало. Тебе ведь не нужно никуда уходить?
– Нет.
– Ну да, ты же викинг. Воин. А воины никуда не спешат, потому что им некуда возвращаться. Война сама вас находит. Я даже знаю, о чем ты мечтаешь...
Ты хочешь, чтобы тебе было куда вернуться. Домой. – Элли помолчала. – Не расстраивайся. Не так много людей в этом мире имеют дом. Всего лишь – жилища.
Костерок погас, и угли переливались под тоненькой пленкой пепла, и в запахе дыма чудился запах очага. Опускался вечер, солнце играло, переливалось, окунаясь в океан... Они поднялись на остров, на самую высокую его точку, и смотрели на закат. День угасал, пламенея, теплые потоки остывающей земли уносились вверх, к звездам, и к соленому запаху ветра прибавился тонкий аромат цветов...
На берегу зажглись огоньки, на небе – первые звезды, и оттого, что вокруг было пустое пространство, становилось спокойно и немного страшно. И снова Данилову пришла странная мысль, что живет он на острове годы и годы, не ведая ни скуки, ни разочарования, потому что нет и не может их быть там, где есть только двое, и оба молоды, сильны и безразличны к миру соподчинения, господствующему там, на материке... Олегу хотелось понять, где же была иллюзия – здесь, на острове, или – там, на берегу? Бесконечный бег за удачей приносил лишь усталость и разочарование, но и их теперешнее бытие было хрупким, как льдинка на мартовской лужице... Олег закрыл глаза, представил себе лед и почти поверил, что вся его, прошлая жизнь была просто длинным затянувшимся сном, от которого осталась усталость и горечь...
– Иди ко мне, – позвала Элли.
Она стояла у порога хижины в пурпурном плаще, скрепленном на груди грубой золотой застежкой; ее волосы в свете заката отливали червонным золотом и – были увенчаны венком-короной из целой охапки цветов: они были малы, ярки, как белые звездочки, а аромат их напоминал запах жасмина, но был тоньше, острее, беззащитнее... Олег подошел к Элли, наклонился к ее лицу, встретил взгляд темных глаз... Пурпур плаща упал к ее стопам, волосы рассыпались, корона цветов разметалась на широком ложе... Дыхания их совпали, и в мире не осталось ничего, кроме усталого дыхания океана, юной нежности, силы и – мерцающего звездопада в сиянии летней луны... Это была самая древняя магия на земле.
...Дни были длинными, как вечность, и краткими, как мгновение. Казалось, каждый вмещал в себя столько эмоций, лиц и событий, что их когда-нибудь придется раскладывать по полочкам памяти, вынимая из подсознания одно за другим, словно яркие картинки... И каждая ночь – была соткана из полета и нежности, и казалось, что всего этого хватит на несколько жизней.
...И появлялось у Данилова странное чувство, похожее на ночное пробуждение от гротескного сна... Оно возникало вдруг, во время беззаботного веселия, то балаганно-праздничного, феерического, циркового, то ласково-умиротворенного – под баюкающий перелив океана в отцветающем свете убывающей луны... «Это со мной уже было», – ощущал он явственно, как воспоминание, но когда и где – не мог ни объяснить, ни даже представить.
И еще одно случалось порой... Данилову вдруг казалось, что все происходит не с ним, а если и с ним, то кончится это скоро, что судьба вдруг сослепу или по умыслу высыпала на зеленое сукно игрального стола золотые червонцы слишком щедро и вот-вот спохватится, и не останется ни от игры, ни от призрачного блеска ничего, кроме предрассветного серого сумрака и унылой копоти выгоревших бальных свечей...
...Дни были бесконечны. Олег и Элли успевали наплаваться вдоволь, погреться под солнцем, подремать в бунгало, пережидая полуденную жару, а с наступлением первой предвечерней прохлады уже были на материке и мчались куда-то, словно на бесконечном сафари, охотниками за приключениями... Они катались по бушу, бродили по Кидрасе и в центре и по окраинам, останавливаясь в маленьких Харчевнях, пили на открытых террасах легкое местное вино, смеялись, танцевали под ритмы неудержимых барабанов... Сначала Олег чувствовал себя настороженно, особенно замечая взгляды, бросаемые на них. Потом все объяснилось само собой: светловолосая девчонка была слишком экзотична для здешних мест, чтобы кто-то мог миновать ее взглядом, а вот бросаемые на него взоры... Данилов не сразу понял, что они означают, пока не ощутил того суеверного почтения, каким его окружали в любом местном магазинчике, таверне, на любом базарчике...
Приглашение на ночь Летней Луны и то, что произошло потом, с одним из людей Джамирро, видимо, имело значение для этих людей. Оружие никогда не защитило бы Данилова и его спутницу столь надежно, как то неведомое, что испокон было частью их земли, то, с чем Данилов сумел соприкоснуться и что взяло его под свою опеку и покровительство.
Иногда Олег и Элли заезжали в поселок, но он казался им совершенно чужим на этой земле, словно инопланетная станция землян в красном безмолвии марсианской пустыни. Внезапно к Олегу пришло и понимание состояния доктора Вернера: алмазы были частью этой земли, Вернер относился к ним как к живым существам, и душа его разрывалась между желанием оказаться в милой и теплой Германии и невозможностью расстаться с «магическими кристаллами».
Кажется, и столица, и страна словно замерли во времени и пространстве, здесь ничего не происходило; все та же вялотекущая война с повстанцами, длящаяся, Данилов мог бы поручиться, всегда: для определенных племен война и связанные с нею прибыли являются единственным приемлемым «способом производства», и их активность стимулирует многие отрасли хозяйства, пока какой-либо из стойких народов не получит власть и не обрушит на разбойников всю тяжесть своей отваги.
Но, при всей неторопливости, что-то неприметно вибрировало в напоенном ароматами недальнего океана и благоуханием цветов воздухе вечерней Кидрасы, но ни Олег, ни Элли этого не замечали, потому что не желали замечать.
Так прошел месяц до нового полнолуния. А они вели себя как дети, будто бы все окружающее было подаренной им к Рождеству игрушкой, но, в отличие от детей, они не стремились ни поломать ее, ни узнать ее устройство... Элли смотрела на мир с таким удивлением, словно видела его впервые, и Олегу нравилось видеть все ее глазами: мир казался прекрасным и бесконечным, как океан.
И еще – Данилову подумалось: наверное, когда пропадает удивление миром, пропадает не только любовь к нему, но и любовь вообще; если люди из всего многообразия жизни выбирают гордыню и самоутверждение властью и богатством, жизнь их начинает клониться на закат, и неумолимая сила несет таких вниз, сначала медленно, потом – скоро, словно по ледяной скользкой доске... Человек падает в бездну, наполненный горячечным восторгом, испытывая головокружение полета... Возможно, жалость по бесцельно и беспощадно прожитой жизни еще успевает полыхнуть горьким, багровым заревом последнего заката перед черной пропастью забвения... Возможно, и нет. Ведь по ощущениям полет от падения неотличим.
Глава 74
...Сначала ему снилось, что он летит. Все тело было невесомым, а воздушные потоки окутывали мягким, влажным теплом. Вокруг стелились облака, лишь иногда внизу проглядывало прозрачное небо, но его снова заволакивало дымкой. А потом он стал падать. Падение было почти отвесным, стало холодно, тело мгновенно сделалось влажным и липким, а его влекло в жуткую бездну...
Потом был запах орхидей – удушливо-влажный, дурманящий... А он шел сквозь этот запах и сквозь причудливо переплетенные ветви, внимательно оглядывая кусты, чтобы вовремя заметить маленьких, грязно-зеленого цвета змеек, затаившихся в ветвях в ожидании мелкой добычи. Так и шел, раздвигая податливо-гуттаперчевую массу кустов, туда, к свежему дыханию бриза.
Океан открылся сразу. Он был величествен и покоен, как уставший путник.
Валы, казалось, едва-едва набегают на хрусткий крупный песок, но было слышно, как океан дышал, медленно, монотонно, словно отдыхая в полуденном сне.
Ровная широкая полоска песка была вылизана ветрами и абсолютно пустынна.
Только у самой воды шустрые крабы, выброшенные шальной волной, неловко перебирали лапками, стараясь побыстрее вернуться в родную стихию. Чуть поодаль берег вздымался крутым охрово-коричневым обрывом, кое-где поросшим приземистыми кустами и неприхотливой жесткой травкой, ухитрившейся даже расцвести мелкими бледными цветиками.