Странник
Шрифт:
Девчонка брела по самой кромке прибоя обнаженной, ее худенькая загорелая фигурка казалась частью этого берега, этих древних утесов, скал, выглядывающих из моря, будто окаменевшие останки доисторических чудовищ. Она что-то напевала, играла с каждой набегавшей волной, смеялась сама с собою и с океаном, и гармония счастья казалась полной.
А в дальнем мареве возникло белое облачко. Оно было похоже на батистовый платок, сотканный из прозрачных фламандских кружев, невесомое и легкое, как дуновение... Но марево густело, становилось плотным и непрозрачным, затягивая уже полнеба грязно-белым пологом; оно на глазах меняло цвета, словно наливаясь изнутри серым и фиолетовым... И океан стал сердитым и неласковым, на гребешках волн закипела желтоватая пена, и сами волны сделались непрозрачными и отливали бурым. И только зубья скал ожили в набегающем шторме; вода бесновалась, словно слюна в пасти исполинского хищника... Но солнце еще заливало сиянием берег, и девушка, занятая игрой, не замечала ничего вокруг.
Солнце скрылось в одно мгновение, исчезло, словно кто-то задернул тяжелую портьеру. Девушка оглядела разом ставший чужим и неприветливым берег, метнулась к обрыву; там, над обрывом, полыхнуло бело, земля содрогнулась, и обрыв стал оседать, дробиться пластами... Один замер в шатком равновесии, качнулся и с утробным хрустом и грохотом рухнул на песок, подминая под себя побережье и окутав все окружающее тонным смогом серо-желтой сухой пыли. Девушка заметалась в этом мороке, взвесь песка и пыли набивалась в ее легкие, душила...
А потом пласт рухнул и их накрыло тяжкой коричневой массой. Дышать стало трудно, почти нестерпимо, он оглушенно тыкался вокруг и с удивлением отметил, что толща породы проницаема, она похожа на плотную взвесь. Девушки нигде не было, она исчезла. И он остался один в этой душащей пустоте, из которой не было выхода...
...Данилов вскочил на постели, тревожно озираясь. Элли не спала. Она сидела и смотрела на него; ее темно-карие глаза в полутьме казались почти черными.
– Тебе снилось что-то страшное? – спросила Элли.
– Да. Одиночество.
– Я видела, как ты мечешься во сне. Но не хотела тебя будить. Мне думалось, ты сам выберешься из морока, в который попал. – Элли вздохнула. – Мне тоже было страшно и одиноко. Мне снилось, что я превращаюсь в камень. Тело мое цепенело: сначала ноги, потом руки... Я была в большой белой пустыне, все было там словно из гипса и молочно-белым, как простыни в операционной. А я замерла и не могла пошевелиться. Словно меня укусила гадюка вот сюда. – Девушка показала на грудь напротив сердца.
На глазах Элли заблестели слезы. Олег обнял девушку, провел ладонью по волосам:
– Не печалься. Это был просто дурной сон.
– Нет, я знаю...
– Что знаешь?
– Это не просто сон. На этом острове все не просто. Наверное, я загостилась...
– Загостилась – где?
– Здесь. – Элли помолчала, добавила:
– На земле. Я совсем не должна была жить. И я бы не выжила, если бы мама не умерла.
– Ты что, коришь себя за то, что...
– Да нет. Ни за что я себя не корю. Просто очень грустно жить на свете без мамы. А папа... Наверное, когда-то он был другой. И его интересовало что-то, кроме блестящих камней. Я всю жизнь росла по чужим домам и с гувернантками. Или – в частных пансионах. И нигде-нигде не было дома. Вот только здесь, с тобой.
Но мы живем совсем не правильно.
– Разве?
– Любовь – как костер. Он – сжигает. А мы не желаем замечать ничего вокруг. Мир, настоящий, а не тот, что мы с тобой придумали, не терпит гармонии любви. – Элли обняла себя руками, попросила:
– Приготовь мне, пожалуйста, грог.
Я мерзну.
Олег разжег спиртовку, смешал вино, плеснул немного коньяку, бросил трав, протянул девушке глиняную кружку. Ее Действительно бил озноб. Олег потрогал лоб:
– У тебя температура! И немаленькая. Сейчас поедем в поселок. Тебе нужно полежать день-другой в постели.
– Ага, – рассеянно кивнула Элли.
От ее равнодушия Данилов забеспокоился еще больше. Элли свернулась под теплым пледом, но продолжала дрожать. Ее огромные глаза, казалось, стали еще больше: щеки запали, у переносья залегли темные круги...
– Мой сон... Он был очень жуткий.
– Не верь ему. Это просто жар.
– Ага. И немного бреда.
Погода менялась. Наверное, где-то далеко, в океане, разразилась буря.
Ветра почти не было, а океан словно начал дышать: волны катились сами по себе, откуда-то из самого его сердца, у берега поднимались трехметровыми гребнями и разламывались о камни, рассыпая веера брызг.
Олег отнес Элли на катер, завел мотор; причалил к пирсу на материке, не без труда проскользнув между волноломами, и скоро, промчавшись на машине, уже укладывал девушку на покрывало в спальне.
Вернера в поселке не было. Олег попытался прозвониться на мобильный – тот не отвечал.
Охранник Жак привел поселкового доктора, тот осмотрел Элли, развел руками:
– Похоже на малярию, но не малярия. Одна из здешних лихорадок. Попробуйте давать вот это... – Доктор пододвинул коробочку с облатками, старательно пряча глаза.
– Это опасно? – спросил Данилов.
– Про здешние болезни никто ничего толком не знает. Разве что Веллингтон.
Он лечит местных, якшается с шаманами и травниками... Но он не врач.
– Это – опасно?! – повторил Данилов грозно, готовый сорваться на крик.
– Да, – кивнул доктор. – Для европейцев лихорадки в здешнем климате непривычны... Вы, по-видимому, знаете, что может сотворить с белым болотная малярия, какая для черных – так, легкое недомогание.
Данилов помнил. Люди пропадали в бреду, нередко лишаясь рассудка. Если выживали.
– Ей делали все прививки?
– Само собой. Только скажу вам одно, молодой человек: Современная медицина с грехом пополам умеет распознавать что-то около сорока тысяч болезней, кое-как лечить – пять тысяч, а сколько их всего – не знает никто.
– Телефон!
– Что, простите?
– У этого доктора Веллингтона есть телефон?
– Не могу знать. Он живет особняком и ни с кем из врачебного сословия не общается, – произнес доктор, надменно поджав тонкие губы.
– Так что делать?