Странники в ночи
Шрифт:
– Я могу сейчас подъехать.
– Нет, нет, только не сюда, - поспешно отказался редактор.
– Я устал выпроваживать репортеров, и если бы они одни... В двух кварталах к центру от издательства есть сквер, знаете?
– Найду.
– Жду вас там... Через полчаса сможете?
– Да.
Андрей вернулся в машину Щербакова, попросил довезти его и объяснил, куда нужно ехать. "Волга" нырнула в автомобильную толчею московских улиц.
– Что делать-то будешь?
– поинтересовался Максим, закуривая.
– Жить... Я ведь не сыщик, тут мне не светит, да и желания
– Желание есть, возможности нет. Знаешь, чем больше я об этом думаю, тем меньше понимаю. Сотню версий перебрал, и ни одной хоть сколько-нибудь приличной. В работе я с та-акими пирогами сталкивался, что твой Гараев семечки... И в самой дикой, самой неправдоподобной истории всегда находилась капля логики... Тут же...
– он развел руками, на секунду бросив руль.
– Слушай, а может, тебе в самом деле привиделся этот Городницкий и его кассета?
– И ты, Брут, - грустно сказал Андрей.
– Ну, допустим, привиделся. А вторая кассета, она откуда? Сам купил в умопомрачении и забыл?
– Я пошутил, - утешил его Щербаков.
Минут через двадцать "Волга" остановилась у ограды сквера.
– Спасибо тебе, Максим, - произнес Андрей смущенно.
– Прости, что втравил тебя в это.
– Пустяки... Перемелется, - великодушно ответил Щербаков.
– Бывай... Удачи. Если понадоблюсь...
– Пока.
Пожав Щербакову руку, Андрей вышел из машины. Он чувствовал себя скверно, болела голова - не то от выпитой вчера водки, не то от бесплодных размышлений.
Летний день был хмурым. Дул порывистый неопределенный ветер, из тех ехидных ветров, что норовят броситься в лицо, в какую сторону ни сворачивай. Редактор столичного издательства, Илья Савельевич Марголин, поджидал Андрея на скамейке у ворот. Завидев своего автора, редактор поднялся навстречу.
– Я не смотрел вчерашнюю передачу, - без предисловий заявил он.
– У меня данные из других источников. Что же все-таки случилось?
Андрею пришлось, как и вчера, начать длинный рассказ. Они медленно шли по аллее; редактор внимательно слушал, кивал головой.
– Сплошная мистика, - кратко прокомментировал он, прежде чем перейти к собственным новостям.
– Репортеры меня четвертовали... Только я от них отделался, как в кабинет вваливаются два джентльмена в безупречных таких синих костюмах...
– Что они от вас хотели?
– Они были очень вежливы... Сказали, что Евгений Семенович Гараев не имеет к вам претензий ввиду вашего очевидного нездоровья - так они выразились - но что было бы странно, если бы в СССР публиковались и распространялись произведения лиц с психическими отклонениями...
– Это их слова?
– Понятно, что не мои.
– Марголин даже обиделся.
– Они намекнули, что если я буду упорствовать, продолжать подготовку вашей книги к печати и вообще поддерживать с вами контакт, это может стоить мне работы.
Сверху вниз Андрей посмотрел на Марголина, который был ниже его на полголовы.
– И как вы поступите, Илья Савельевич?
Чрезвычайно расстроенный редактор безнадежно махнул рукой.
– Свобода свободой, но КПСС - пока ещё правящая партия...
– Значит, конец?
– Ну, зачем же так
– Я очень сожалею, что так вышло, - произнес Андрей.
– Из-за меня у вас убытки. Ведь это недешево - остановить готовую к печати, разрекламированную книгу?
– Остановить - это бесплатно. Конечно, деньги были вложены, мы их теряем... Но что наши проблемы по сравнению с вашими! Вы уже придумали, что скажете репортерам? Рано или поздно они вас достанут.
– Ничего не скажу.
– Они упрямы!
– Ни слова. Пока я не под следствием, не под судом и не в психушке, могу поступать, как мне заблагорассудится. Сегодня же возвращаюсь домой.
– Будьте осторожны...
– И не подумаю! Они убили мою книгу, чего еще?
– Не убили, - строго поправил Марголин, - а притормозили, и я верю, что ненадолго. Вы ни в чем не виноваты. Кому бы вы ни рассказали правду об этой истории - властям или, простите, докторам, все вас поймут...
– Кроме Гараева.
– В том-то и загвоздка, - сокрушенно согласился редактор.
8
Поезд летел сквозь звездную ночь, погромыхивая стальными колесами на стыках рельсов. Темнота за открытым окном казалась густой, осязаемой, она залила всю безграничность видимого пространства, и лишь кое-где в ней дрожали пятнышки далеких огней - фары движущихся по дорогам бессонных грузовиков, редкие фонари ночных поселков. Сами звезды тонули в этой темноте, протягивая сквозь неё голубые льдистые лучи, как свою непрерывную миллионолетнюю мольбу, вечный космический зов. Была тьма, были брошенные во тьму огни, были звезды... Но там, над звездами, было что-то еще. За пределами всех измеримых расстояний, дальше самой стремительной галактики ведь известно, что галактики мчатся тем быстрее, чем больше они отдалены. Что-то тяжкое и громадное простиралось над всем уснувшим в покое миром, и оно не было безразличным, оно чутко реагировало на любые всплески прочерченных на границах бытия и небытия графиков человеческих страстей, судеб и вожделений. Эта магическая взаимосвязь всего существующего на свете особенно драматично ощущалась здесь, внутри пронзающей ночь длинной стрелы поезда, выпущенной безликим лучником. Время цеплялось за звезды и не останавливалась, срываемое плачущим ветром.
Жаркая красная искра горела на конце сигареты Андрея Карелина. Покачиваясь в раме окна, не принадлежа ни мраку и ветру снаружи, ни теплому полусвету внутри, она выглядела точкой под вопросительным знаком, нарисованным распадающейся дугой звезд. Вплотную к окну Андрей не приближался. Там не было защиты от неодолимого тяготения, беззвучного голоса, незрячего взгляда, не было защиты от лишенного форм и определений, всепроникающего средоточия силовых линий, таящегося за звездным куполом.
Оно смотрит, думал Андрей. У него нет глаз, но оно смотрит и видит.