Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944
Шрифт:
Наш интернат был детищем Литературного фонда, по тем временам довольно богатой организации, так как семь процентов от всех публикаций советских писателей перечислялись в Литературный фонд. Нам присылались из Москвы ежемесячно какие-то деньги, которыми оплачивались расходы по содержанию интерната, все поставки, электричество, отопление, – другими словами, вся наша жизнь. Но вот однажды Марья Михайловна сообщила мне по секрету, что нам не успели перечислить деньги и город грозит отключить нас от обеспечения. В долг во время войны никто не хотел давать.
Анна Зиновьевна Стонова
И вот тогда Анна Зиновьевна Стонова, жена известного писателя, будучи хозяйкой нашего интерната, решила пойти к Леониду Леонову, получившему как раз перед тем Сталинскую премию за пьесу «Нашествие». Анна Зиновьевна была педагогом, как говорится, от Бога. Все бывшие ученики 170-й школы Москвы, а среди них много выдающихся деятелей культуры, поют ей гимны до сих пор. Женщина она была статная, красивая. Перед тем как пойти к Леоновым, она надела очень красивое пальто с чернобуркой, красивую, какую я больше нигде не видала, шляпу, и медленно, полная достоинства, пошла за деньгами.
От нее мы научились, как надо идти, когда идешь к кому-либо что-либо просить. Достоинство – это высшее мерило человека. Она шла не как просительница к богачу. Она шла на равных, от имени детей, родители которых воевали, многие уже погибли на фронтах, она шла просить в долг определенную сумму, пока Литфонд не пришлет. Леонова мы не застали дома, он был в отъезде, а жена вошла в наше положение, одолжила нужную сумму. Сразу после получения денег из Литфонда долг был незамедлительно возвращен, и шествие нашей Анны Зиновьевны повторилось: то же пальто, черно-бурая лиса, изумительная шляпа и достоинство равного с равными.
Помню еще одно событие, которое
После мучительно трудной зимы сорок третьего года, в самом начале весны, к нам в школу, прямо в класс, пришел участник Сталинградской битвы. Это был совершенно особый человек. Он физически был с нами, но весь его облик и глаза, они все еще оставались там, на поле брани. Ему было еще очень-очень мало лет, но его лицо, его глаза были намного старше его самого. Всё, что произошло там, на поле боя, навсегда запечатлелось в его обличье. Он нам рассказывал, как детям: ничего страшного, война есть война; он понимал, что детям надо рассказывать позитивные вещи. Он говорил, мы слушали, а страшный грохот войны докатывался и сотрясал наши души. Я не помню ни имени, ни звания, ни рода войск, в которых он служил, но сама Сталинградская битва, эта великая, кровавая эпопея, вместе с ним навсегда вошла в мою жизнь.
Сталинград был переломом в ходе войны, и в начале лета наш интернат вернулся в Москву К счастью, у меня была там мамина родня. Прежде всего, дядя Юра, мамин брат, самый близкий мне человек после родителей. Как военнообязанного, его направляли в самые опасные места, но на самом деле он был специалистом по лесоводству. Его обучил этому мой дед, у него было лесничество под Черниговом, обширные леса, которые он обслуживал. После войны дядя Юра довольно долго служил начальником отдела в министерстве лесной промышленности.
Дядя Юра был поразительный, самоотверженный семьянин. После войны, как известно, никаких пенсий не существовало, а у него на руках оставались престарелые родители, старшая незамужняя сестра, я и еще одна племянница от погибшей сестры в Ленинграде. Он был очень хорош собой, я помню, как на него женщины засматривались, ухаживали за ним, но он мне однажды сказал: я не могу, не имею права жениться, не хочу устраивать конфликты между моей семьей и моей женой.
Когда вернулась из эвакуации и третья сестра, которой было негде жить, дядя Юра отдал ей с мужем свою комнату. Дед умер в эвакуации, у бабушки осталась четырнадцатиметровая комната. Бабушка долго болела, она все время мерзда и ходила в пальто, но она сама себя обслуживала, обстирывала, не подпускала никого, чтобы ей помогали. Мы жили в комнате с бабушкой – я и Марья Сергеевна (которую мы называли просто – Маня), старшая сестра моей мамы, ставшая моей опекуншей.
По натуре Маня была крайне человеколюбивым существом. Рядом с Неглинкой, где мы жили, располагалось министерство морского флота, там работала вахтером ее подруга Феня. Жить Фене было негде, и Марья Сергеевна взяла ее к нам. Спали мы кто на чем. Мне выделили горбатый железный сундук, на который стелили старые одеяла. Спать на нем было мучительно, потому что сундук был короткий и покатый, во время сна я постоянно валилась то к стене, то на пол, и ногам места не хватало. Феню устраивали на большом дубовом столе, который на ночь раздвигали посреди комнаты.
У дяди Юры была подруга, Мария Александровна Кулешова. Она была очень хорошим хирургом, но нигде не могла устроиться на работу из-за своего дворянского происхождения. До войны в одну из своих поездок на Дальний Восток дядя Юра включил ее в свою делегацию, как бы узаконив ее положение. Она устроилась потом хирургом в Архангельске, они долго дружили, потом, уже ближе к концу жизни, поженились.
Так как родители мои погибли на фронте и комната наша оказалась как бы бесхозной, райжилотдел решил ее прибрать себе. Они поселили туда ленинградского скульптора Шервуда с внучкой. Поскольку я осталась сиротой и жить мне было негде, я пошла в Союз писателей. Надо сказать, что в те годы в Союзе писателей была очень сильная Военная комиссия, это был союз военного братства, горой стоявшего на защите инвалидов, вдов, сирот писателей. У них служили лучшие юристы. Выслушали меня, оформили документы. Судиться в те годы с райжилотделом было совсем непросто, но мене дали прекрасного адвоката, и первое же заседание суда постановило освободить комнату и вернуть ее мне.
Так как с жильем тогда было очень трудно, выселить Шервуда оказалось некуда, и мы поделили комнату занавеской пополам, благо там были два огромных окна. Какое-то время мы проживали вместе: на одной половине – я с Марьей Сергеевной, на другой – Шервуд с внучкой. Спустя какое-то время ему выделили комнату в соседнем доме, и мой отчий кров наконец был мне возвращен.
Я осталась одна, но со мной были мамины вещи, папины книги и его стихи. С помощью вернувшихся с фронта писателей я стала собирать однотомник папиных стихов, который впоследствии вышел в издательстве «Советский писатель». Вернувшись из Чистополя, Анна Зиновьевна Стонова, наша наставница и спасительница, собрала коллектив, посвятивший все свои силы увековечиванию памяти павших на полях сражений. Вершиной их стараний стал большой красный том под названием «Строка, оборванная пулей», посвященный писателям, погибшим на поле боя. И еще имена, выведенные золотыми буквами, на мраморной доске в фойе Центрального дома литераторов. Долгое время раз в год, восьмого мая, накануне Дня Победы, мы приходили с цветами к этой доске, потому что могил у ополченцев не осталось. Их общей могилой стали бескрайние вяземские леса Подмосковья, усеянные останками наших близких.
Вечная им память.Елена Закс Иных уж нет, а те далече…
Член правозащитного центра «Мемориал» и комитета «Гражданское содействие». В прошлом – научный сотрудник НИИПМ и собственный корреспондент журнала «Декоративное искусство». Мать – переводчица Елена Михайловна Закс.
Елена Владимировна Закс. 2000-е
Когда война началась мне было шесть лет, а когда она кончилась– десять. Я жила с мамой и бабушкой в доме завода Войтовича на Заставе Ильича. В Чистополе прожила я около года, а оттуда мама увезла меня к бабушке. Бабушка заведовала на заводе здравпунктом. Училась она на врача в Швейцарии, российский золотой рубль в начале XX века стоял так высоко, что девочка из черты оседлости сумела выучиться на гроши, оставшиеся после отца цадика. Во время войны бабушку мобилизовали и отправили на Урал нести санитарную службу на участке железной дороги от Челябинска до Свердловска. Благодаря ее командирскому пайку я прожила страшные военные годы скромно, но не голодая.
Елена Михайловна Закс, преподаватель ВИИЯКа, со студентами. 1946
Мама в конце войны начала преподавать в ВИИЯКе [19] , защитила диссертацию а Институте мировой литературы, переводила с немецкого. Жизнь постепенно налаживалась. Студентов своих обожала. Но к пятидесятому году кафедру ее зарубежной литературы разогнали в ходе борьбы с низкопоклонством перед Западом. Мама вступила в Союз писателей, в секцию переводчиков. Переводила немецких классиков и современных немецких авторов. Последние ее работы – переводы знаменитой монографии Альфреда Эйнштейна «Моцарт. Личность. Творчество» и письма Роберта Шумана.
С мамой. 1938, август
Школу я кончила в 1951 году, в самый разгар антисемитской компании по борьбе с космополитизмом. Из отвращения к происходящему пошла учиться в технический вопреки своей природе гуманитария. Думала, что в строгом мире расчетов и цифр нет места этой пакости. «Закс, – говорил мне куратор нашего курса, – я в жизни своей не встречал человека с таким отвращением к технике». В пылу борьбы с низкопоклонством уволили из ВИИЯКа блестящего преподавателя Анну Мироновну Шаевич. Сосланная в библиотеку иностранной литературы, она научила меня английскому, что дало мне возможность все свои тридцать лет на государевой службе проработать в одной из лабораторий НИИ пластмасс в бюро информации, делая обзоры по специальности. Мне повезло: наша химическая промышленность очень сильно отставала от мировой, а начальники мои писали диссертации, сперва кандидатские, потом докторские… Кроме того, пользуясь тем, что не надо было ходить каждый день на службу, я более четверти века пробыла специальным корреспондентом журнала «ДИ СССР» («Декоративное искусство СССР»), что позволило перевидать массу интересных художников и объездить множество замечательных мест от Армении и Грузии до Красноярска, Иркутска и даже Улан-Удэ и Кяхты. А в новые времена, когда хлынули в Москву беженцы со всех концов СССР, я стала сотрудничать с основанным в 1990 году «Комитетом Гражданского Содействия» и «Мемориалом». Там и работаю до сих пор. Перед моими глазами прошла и проходит до сих пор армия несчастных изгнанников из Баку, Чечни и Абхазии, из Узбекистана и Туркмении, из Афганистана и стран Африки. География меняется, судьбы их – нет.
Отца своего, Владимира Владимировича Егорьева, я не знала. Они с мамой расстались до моего рождения. Был он дипломатом, сотрудником М.М. Литвинова. Погиб от пеллагры и сердечной недостаточности в 1943 году в одном из поселков Устьвымлага. Отец его был царским генералом, а двоюродный дед отца командовал крейсером «Авророй» и был убит во время боя при Цусиме. Сродственниками с той стороны я познакомилась уже после смерти отца.
Возраст катится к восьмидесяти, и, оглядываясь на прожитые годы, в минуты, когда от нынешнего безобразия подкатывает к горлу комок тошноты, вспоминаю, как много успело случиться в этой жизни хорошего: мне подарили собаку, кончилась война, подох Сталин, вернулись из лагерей друзья и их родители.Мне довелось провести в Чистополе около года. Я приехала туда из Москвы с детским садом Литфонда летом 1941 года. К сожалению, с тех пор прошло уже более шестидесяти лет, и потому воспоминания мои, наверное, получатся не очень четкими и достоверными. Однако постараюсь выжать из старой своей головы всё возможное. Первое воспоминание – Берсут, дом отдыха на другой стороне Камы. Длинная ветхая деревянная лестница ведет вверх. Склон берега зарос малиной. Густые кусты малины усыпаны спелыми ягодами. Они выше меня ростом. Я жадно срываю и ем сочную крупную малину. Других детей кругом не видно, только листья колышутся в голубом небе. И мне становится страшно: а вдруг там рядом не дети, а медведь. Мне сказали, что они здесь водятся. Последствия набега на малину самые печальные, до сих пор помню вкус бактериофага.
Алёна Закс
Не могу вспомнить, как выглядел наш дом в городе. Какие-то лестницы. Большая комната. Мальчик из старшей группы – длинный Алёша Сурков учит меня рисовать осеннюю землю, коричневую, в ярко-синих лужах. Еще среди старших имеется Тимур Гайдар. И поскольку все мы читали, вернее нам читали, «Тимура и его команду», мы, малышня, бегаем за ним стайкой с криками «Тимур, Тимур». Почему-то я при этом держу в руках привезенную из дома игрушку – собаку-сумку Джека и пытаюсь ткнуть им в Тимура. Джек (он жив и по сей день) плюшевый и коричневый. Такой же коричневый, как брюки Тимура из коричневого рубчатого бархата. Еще на нем желтая майка. В писательском лагере лупить маленьких не принято. И Тимур спасается от нас, перемахнув через забор. А во дворе кто-то из мальчиков Хохловых, сыновей директора нашего дома, скачет верхом на лошади без седла. Я почему-то знаю, что скоро старшие мальчики уйдут на фронт.
Алёна Закс и Надя Павлова. На даче, 1937
Через одиннадцать лет в студенческом доме отдыха встречаю Тимура. Он уже лейтенант флота. По вечерам приходит с товарищем Юрой, курсантом Военного института иностранных языков, в нашу комнату ухаживать за великовозрастными, по моим понятиям, девушками, студентками финансового института. (Им двадцать, мне и моей подруге семнадцать.) Я напоминаю Тимуру про Чистополь. Он хватает меня за руки, ставит между колен, зажимает мне уши ладонями и допевает до конца куплет какой-то достаточно скабрезной песенки, которой развлекал до моего прихода публику.
А еще через полвека после того достопамятного сорок первого года в ЦДЛ организуют встречу тех, кто был в Чистополе в эвакуации в детском саду и в лагере. Мы собираемся в ЦДЛ, кругом масса народу, мелькают давно забытые лица. Прошедшие пятьдесят лет женщин не украсили, мужчин – еще меньше. Правда, бывают неожиданные исключения. Навстречу мне идет по залу Тимур Гайдар в парадном морском мундире при кортике.
– Ой, Тимур, а отчего это у тебя такие шикарные погоны?
– А от того, что я вице-адмирал.
…Еще в Москве перед отъездом в Чистополь к нам присоединилась девочка Мадлен Гальперн из Франции. Ее отец – летчик Артур Гальперн – погиб в Испании. Мадлен с бабушкой бежали от немцев из Франции. Мадлен не говорит по-русски. Она испугана, плачет вечерами, и взрослые говорят, что она боится, что Гитлер придет и сюда. Дети жестоки, как всегда, и отчего-то дразнят ее хором: «Мадлен Артуровна Гальперн». Зимой для маленькой девочки из Франции наступает самое тяжелое время: она еще не научилась говорить по-настоящему по-русски, но, кажется, подзабыла и французский.
Самый красивый и любимый мальчик в моей группе и во всем детском саду – Женя Шифферс – невысокий, светловолосый, с очень темными бархатными глазами, в длиннейших темных ресницах. У него маленький, твердо очерченный рот и ровные голубоватые зубы. Жене полагается всё самое лучшее в нашей жизни: место в спальне, в столовой, на прогулке, лучшая посуда во время еды и т. д. Мне это кажется несправедливым, и в день своего дежурства в столовой я кладу Женьке старую гнутую вилку и выщербленную тарелку. Дети перестают со мной разговаривать. От обиды во время прогулки я подхожу к Шифферсу и сую ему за шиворот горсть снега, он меня отталкивает. Гуляем мы на местном стадионе, где стоит высокая многоступенчатая деревянная трибуна, как мне теперь кажется, под ней располагался курятник. Поскольку стычка наша происходит на самой верхней ступени, я лечу вниз на спине, пересчитывая хребтом ряды, ступеньки. Если кто помнит детство, у человека при этом как бы отшибает дыхание. Лежу на снегу, хриплю, пытаюсь захватить ртом воздух. Вижу темнеющее на глазах небо, ранние звезды и слегка светящиеся тонкие прозрачные облака и думаю, что сейчас умру, задохнувшись.На даче. Алёна Закс – за рулем велосипеда, 1937
Следующая наша стычка случается уже после войны в пионерском лагере. Мы обедаем. Я вечно всё оставляю на тарелке, а мальчишки всегда голодны. Мне предлагают отдать суп Шифферсу. В ответ я набрала полную ложку супа и плеснула в Женину сторону. Суп угодил в несколько тарелок. Ребята снова со мной не разговаривают. Иду из столовой в жутком напряжении. А вдруг он меня за это поколотит, а мне уже двенадцать лет, ия в седьмом классе.
Прошло много лет. Женя окончил военное училище, стал офицером. Участвовал в подавлении венгерского восстания. Не уверена, был ли он ранен, но знаю, что сумел после этого демобилизоваться. Очень успешно работал в кино и в театре, публика аплодировала, начальство прижимало. В 1967 году, когда Москва еще жила процессом над писателями Синявским и Даниэлем, в театре «Современник» на площади Маяковского идет в его постановке пьеса «Народовольцы». Ситуация в стране быстро менялась к худшему. Ему пришлось расстаться с театром. Он обратился к вере. Написал несколько книг религиозно-философского содержания. Сидел дома и воспитывал дочь. Жена работала. Жил в полной аскезе. Мы встретились случайно в мастерской скульптора Эрнста Неизвестного и бросились друг другу на шею так, будто ничего лучше, чем пара полудрак в детстве, быть не может. К сожалению, порыв этот длился недолго. И больше я с Женей не встречалась.
Жизнь наша в детском саду была организована таким образом, что в мертвый час в нашей спальне обязательно дежурил кто-то из родителей. Родители были разные: строгие, при которых приходилось лежать тихо, умеренные – можно было переговариваться,
а еще были среди взрослых люди беспомощные – «тряпки». В их дежурства в спальне творилось бог знает что. Хуже всего бывало в те дни, когда дежурить приходил отец Лёни Пастернака – Борис Леонидович. Дети совсем его не слушались, орали, визжали, прыгали на кроватях и бросались подушками. Я это запомнила потому, что всегда сильно страдала в тех случаях, когда кого-то травили за беспомощность и неприспособленность к жизни. А Борис Леонидович – это было нечто такое высокое, большое, с длинным лицом и крупными кистями рук. Но, впрочем, последнее, возможно, навеяно разными его фотографиями.
Моя мама в свои дежурства развлекала нас рассказами о раскопках в Египте. Наверное, пересказывала книгу Керама «Боги, гробницы, ученые». Дети просили ее: «Алёнушкина мама, расскажите нам про Египию».
Помню холод прикамской зимы, скользкие в буграх улицы, что спускались к Каме. Помню еще какие-то весенние вечера, ощущение огромных далей за рекой и несколько слабых огней где-то у горизонта на том берегу. Кожей помню ощущение каких-то пустых, бескрайних и очень печальных пространств. А немец рвался к Волге. Враг наступал, фашисты истребляли евреев. И в воздухе зависал ужас надвигающегося несчастья.
О событиях в стране и на фронте рассказывали мне наши мальчики. Гулять мы ходим парами. Я обычно стояла вместе с Вовочкой Смирновым – худеньким мальчиком с большими светлыми глазами. Вовочка чудовищно образован и знает массу всяких удивительный вещей. Меня он просвещает по части парусных кораблей. Пока гуляем, рассказывает, а в доме рисует. Прошло более полувека, я до сих пор помню слова: «ял», «шлюп», «бриг», «бригантина», «фрегат», «баркантина», «шхуна» и названия парусов и снастей. Еще Вовочка знает имена звезд и умеет находить их в ночном небе. Нежные существа дети дразнят его: «Жил на свете мальчик дурень, Вовочка Смирнов-Халтурин, Васю Тёркина любил, ничего не ел, не пил». К сожалению, он хрупок и часто болеет.
Повседневная жизнь как-то плохо терпит тех, кто уж очень сильно не похож на других. Володя Смирнов утонул подростком. Я хорошо помню его маму Веру Васильевну Смирнову – литературного критика, высокую коротко стриженную женщину с трагически застывшим лицом.
Зимними вечерами мы собираемся в большой, хорошо освещенной комнате. С нами занимается сама Ангелина Осиповна Степанова – жена Александра Фадеева. Она учит нас декламировать – читать стихи. Нам предлагают каждый раз вообразить себя на месте поэта, вжиться в образ, выразить свои чувства. У меня хорошая память, и Степанова меня хвалит. И я еще несколько лет подряд читаю стихи на публике. Потом переживаю нечто вроде провала и уже больше никогда не выхожу на сцену.
Наталья СурковаИстория одного письма
Родилась в 1938 году, вместе с родителями – поэтом Алексеем Сурковым и матерью Софьей Кревс – была эвакуирована в Чистополь на пароходе. Музыковед, член союза композиторов.
Наталья Алексеевна Суркова с подругой возле памятного знака песне «В землянке». Деревня «Кашино» Истринского района Московской области, 2000-е
Ее брат Алексей Алексеевич Сурков, участвовал в разработке атомного оружия. Полковник, лауреат государственной премии.