Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944
Шрифт:
С родителями. Проводы в Арктику. Ярославский вокзал в Москве. 17 июня 1944
Чтобы облегчить мамину и свою жизнь, летом 1942 года во время школьных каникул я три месяца работал на галантерейной фабрике и по выданной рабочей продовольственной карточке стал получать 800 граммов хлеба в день. Сначала был учеником слесаря в механическом цехе, но очень быстро получил второй разряд. Моя работа не требовала особого навыка и ума – я изготовлял примитивные гвозди из бухты толстого провода, а также чинил постоянно рвавшиеся старые кожаные шкивы трансмиссии…
Все воспитанники интерната учились в обычной русской средней школе. Среди учителей было много высокообразованных преподавателей, эвакуированных в Чистополь из Москвы, Ленинграда и других крупных городов. Так, литературу и русский язык в моем классе блестяще преподавала критик и литературовед Берта Яковлевна Брайнина. Поэтому слушать наших учителей на уроках доставляло всем ученикам одно удовольствие. К тому же все они относились к нам, как к своим детям. Из пятерок мы не вылезали, диктанты писали почти без ошибок. В девятый класс я перешел легко, без всяких троек. К сожалению, в школе не было преподавателей иностранных языков, и поэтому мои занятия по английскому языку закончились еще в Москве в седьмом классе…
В 1982 году мне удалось прочитать в книге «Воспоминания о Константине Федине» интересную статью Б.Я. Брайниной. В частности, она свидетельствует, что «…в маленьком Чистополе на Каме жизнь была трудная, тревожная, голодная и холодная. Особенно страдали дети, непрерывно болевшие от недоедания, а зимой и от пронизывающей стужи чистопольских жестоких ветров. Кто жил в Чистополе, помнит эти удары ветра, воющего в непрерывной непроглядной снежной пурге…»
Из интернатских ребят на производстве трудились только я и Миша
Из юных новобранцев в военкомате был создан взвод из тридцати человек. Каждое воскресенье мы являлись рано утром в небольшой пыльный двор городского военкомата, расположенного на той же улице, где и наш интернат. До официального призыва в армию мне и Мише оставалось еще больше года. В первый «рабочий» день допризывникам объявили, что они будут проходить ускоренную военную подготовку. Военный руководитель, недавно вернувшийся после ранения с фронта, толково учил нас военному ремеслу: быстро разбирать и собирать знаменитую, хотя и старую мосинскую винтовку, знать назубок дисциплинарный устав Красной армии, метко стрелять по мишеням, умело метать учебные гранаты, ползать в дорожной грязи по-пластунски, петь боевые походные песни… Когда мы, отбивая шаг, шагали строем по главной улице города и во всё горло орали «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет» или «Ленинград мы не сдадим – красную столицу, через море полетим защищать границу», наши сердца наполнялись какой-то особенной радостью. Мы чувствовали себя так, словно были уже сейчас настоящими воинами.
В воскресенье 13 сентября 1942 года кто-то из проходивших обучение ребят обнаружил в одном из закоулков двора военкомата очень старый заржавевший 76-миллиметровый бронебойный снаряд. Все мы думали, что эта находка представляет собой наглядное учебное пособие (не мог же, в самом деле, находиться во дворе военкомата боевой снаряд!). Один любопытный парень предложил его разобрать. На самом деле все «бойцы» были еще самые обычные мальчишки, которые серьезно не понимали возможных последствий этой очень опасной затеи. В середине двора собралось человек двадцать допризывников – больше половины учебного взвода. Сначала кто-то предложил отвинтить головку чтобы посмотреть внутреннее содержание снаряда. Однако силы рук оказалось недостаточно. Тогда один из особо «догадливых» ребят схватил кусок кирпича и начал им бить по головке, пытаясь сдвинуть ее с места. Должен сказать, что мой отец поучал меня еще задолго до этого эпизода никогда не пытаться разбирать найденные на улице патроны. Хорошо помня отцовское наставление и понимая риск дальнейшего «изучения» снаряда, я попытался объяснить моим товарищам опасность продолжения их «экспериментов».
– Если ты боишься, можешь не смотреть и вообще уйти, – грубо ответил мне главный «испытатель».
Рассудительный Миша Гроссман решил успокоить всех:
– Раз этот снаряд нашли в военкомате, значит он учебный.
Примерно метрах в пятнадцати-двадцати от места «испытаний», на самом краю двора, стоял простой одноместный дощатый туалет. Именно в это время мне понадобилось посетить сие неказистое сооружение. Едва я только успел открыть дверь, как прямо за моей спиной раздался оглушительный взрыв, и воздушной волной едва не сорвало дверь и крышу туалета. До сих пор удивляюсь, что осколки просвистели над головой, а я остался совершенно невредимым. Сильно оглушенный громким взрывом, я некоторое время почти ничего не слышал. Когда же сообразил, в чем дело, немедленно бросился к ребятам. Взрыв снаряда поднял с сухой земли такую страшную пыль, что вокруг не стало ничего видно. Пройдя несколько метров, моя нога что-то задела. Я даже не сразу понял, что это была чья-то оторванная часть тела. Во дворе слышались душераздирающие стоны и крики о помощи.
«Где Миша? Что с ним? Жив ли?» – первое, о чем я подумал, и бросился его искать. Он полусидел, неловко опираясь окровавленными руками о землю. Рядом с ним лежали тяжело раненные ребята. На Мишу было страшно смотреть – его ноги, прежде обутые в кирзовые сапоги, являли собой кровавое месиво, осколки снаряда сильно ранили обе руки, грудь, живот. Миша находился в сильнейшем шоке и не узнавал меня, лишь тихо просил воды и звал маму. Помочь ему и другим товарищам я ничем не мог. У меня не было даже обычного брючного ремня, чтобы сделать элементарную перетяжку. Да и что перетягивать, когда всё тело было изуродовано? Только минут через пять появились, наконец, взрослые люди с носилками. Вдвоем мы понесли одного из раненых ребят в ближайший госпиталь. Осколками снаряда живот парня был полностью разворочен. Мы накрыли его красным полотнищем, которое висело на доме военкомата. Пока несли несчастного, он успел только с трудом шепотом сказать, что приехал сюда с мамой в эвакуацию из небольшого городка Лодейное Поле под Питером и что его отец, генерал-майор, сейчас находится на фронте. В госпиталь мы принесли носилки с телом умершего по дороге товарища. Увидевший эту печальную картину один тяжело раненый боец на костылях и с забинтованной головой развел руки и тихо произнес:– Конечно, на фронте у нас бывало часто так, что от человека вообще ничего не оставалось. Но чтобы здесь, в таком далеком тылу… ведь совсем еще мальчишка…
Узнав о беде с Мишей, быстро сообщили его маме Ольге Михайловне, и она поспешила в госпиталь. Мишу оперировала хирург Лидия Ивановна Исаковская – жена известного поэта Михаила Исаковского.
– Уведите отсюда поскорее Ольгу Михайловну, – попросила она, – ее сын умер только что на операционном столе. Бедный мальчик, как он кричал от боли! Его брюшина была разворочена осколками снаряда… Уже умерло шесть юношей, а ведь есть еще несколько тяжело раненных…
Как потом рассказывали оставшиеся в живых ребята, главный зачинщик «испытаний», вокруг которого тесно стояли все любопытные, поднял снаряд над головой и со всего размаха бросил его под ноги…
Услыхав взрыв, кто-то из интернатских ребят поспешил во двор военкомата. Там ему сказали, что один рыжий парень погиб. После этого сообщения по интернату быстро распространился слух, что погиб «наш пожарник Женька Зингер, а Мишка Гроссман остался жив».
Часа через два после трагедии я вернулся наконец в интернат. Увидев меня во дворе, одна из наших воспитательниц закричала:
– Смотрите, а «пожарник» с того света живой явился! Кто это выдумал, что Зингер погиб! Да разве такой, как он, может погибнуть?
Только что я пережил ужасную трагедию, видел погибших и умиравших товарищей, моя одежда была в крови. Услыхав такие совершенно не заслуженные мною обидные слова воспитательницы, я не удержался и обозвал ее очень нехорошими грубыми словами, о чем позже сожалел. Оскорбленная дама пожаловалась директору Хохлову, и он тут же исключил меня из интерната. Я вынужден был переселиться в крохотную комнатушку простого деревенского домика, где снимала угол моя мама.
Хоронить погибших ребят пришло очень много жителей Чистополя и эвакуированных. Гробы везли в грузовиках, борта которых были опущены. Я сопровождал тело Миши Гроссмана. Многие женщины громко рыдали.
Весть о взрыве снаряда, повлекшем за собой гибель и ранения допризывников в тыловом городе, быстро донеслась до Казани и Москвы. На месте погибло шесть человек, многие были тяжело ранены осколками. Взрыв снаряда практически вывел из строя взвод будущих бойцов Красной армии! Один «информированный» местный житель утверждал, что этот самый злополучный снаряд времен Гражданской войны будто бы специально подбросил во двор военкомата какой-то поп – ярый антисоветчик. Через несколько дней в Чистополь прилетели из Казани и Москвы назойливые следователи. Они с усердием допрашивали свидетелей взрыва несколько раз, в том числе и меня, требуя ответить только на один, но крайне важный вопрос:
– Вы должны подтвердить, что ваш военрук разрешил призывникам взять этот снаряд, так как он был учебный!
Действительно, я слышал, что один из раненых парней будто бы так прямо и сказал следователю. Если это сообщение соответствовало истине, то в военное время нашему военруку грозил бы трибунал и вполне возможный расстрел. Я не видел военрука в это время во дворе и не мог знать, что он говорил или не говорил вообще, видел или не видел на самом деле снаряд. Поэтому честно отвечал следователям, что не знаю. Однако они продолжали утверждать, что военрук не только видел этот снаряд в руках призывников, но даже сказал им, что он учебный и его можно разобрать…
С отцом Максом Эммануиловичем Зингером. 1940, декабрь
Вскоре после взрыва со Сталинградского фронта прилетел в Чистополь Василий Семёнович Гроссман. Командующий армией генерал Чуйков, узнав о гибели пасынка видного писателя-фронтовика, предоставил ему на два дня свой самолет «У-2». Василий Семёнович пригласил меня в дом, где жила его жена, и попросил рассказать подробно о произошедшей трагедии и гибели Миши.
У писателя было серое лицо, ввалившиеся глаза. Он слушал меня внимательно, часто медленно покачивал головой.
– Какая нелепая смерть. Мы с Ольгой Михайловной были уверены, что спасаем от смерти нашего Мишу, отправив его сюда из Москвы, а он ее нашел здесь, в далеком тылу, – произнес мужественный фронтовик.
– Куришь? – вдруг последовал, казалось бы, не к месту вопрос.
– Немного балуюсь с ребятами махоркой, – смутившись, ответил я. – Ведь достать здесь табачок практически невозможно. Иногда стреляем бычки у гуляющих по городу летных офицеров.
Василий Семёнович взял свой походный вещевой мешок, достал из него самую настоящую фабричную пачку табака, а также две плитки шоколада и передал их мне, сопроводив словами:
– Хорошо запомни, дружок, что курение – очень вредная привычка, постарайся избавиться от нее и призывай к этому своих курящих друзей.Перед вылетом в Москву. Подпись на фотографии: «Дорогому отцу от неудачно снятого Женьки Чистопольского. 13/V-43 г.»
…В конце 1942 года мой отец получил краткий отпуск и приехал в Чистополь с Северного флота. После крутого разговора фронтовика с директором Хохловым меня моментально вернули в интернат. Я стал просить отца, чтобы он помог мне попасть в военно-морское училище. Действительно, в начале апреля 1943 года пришло неожиданное письмо из отдела кадров Гидрографического управления Народного комиссариата военно-морского флота СССР. В нем сообщалось, что для поступления в Военно-морское училище я должен иметь законченное среднее образование, что в апреле решится вопрос об организации при училищах подготовительных курсов и тогда я смогу там получить среднее образование, после чего буду распределен в училище. Затем в Чистопольский горвоенкомат поступил запрос, согласно которому меня должны были направить в Москву для зачисления кандидатом в курсанты военно-морского училища, эвакуированного в начале войны из Выборга.
Как раз в этом училище впервые осенью 1943 года должно было открыться подготовительное отделение, то есть десятый класс.
Из Чистополя в Казань мне удалось полететь на рейсовом самолете «У-2». Пока я стоял и раздумывал на поле казанского аэродрома, каким образом следовать дальше в Москву, недалеко совершил посадку транспортный самолет «дуглас», покрашенный в защитный темно-зеленый цвет. Вскоре замерли шумливые пропеллеры, открылась дверца салона, и на землю опустили небольшую железную лесенку. По ней несколько человек в полувоенной форме спустились на землю. Я тут же подошел к ним и спросил, куда они летят дальше.С отцом. 1944, март
– А ты кто такой? – вместо ответа последовал резкий вопрос.
Я показал им официальное предписание, в котором было написано, что мне следует явиться в военно-морское училище в Москве. Один из вышедших из самолета важных людей хитро подмигнул мне, дружелюбно хлопнул по плечу и неожиданно произнес удивительные слова:
– Давай-ка, парень, быстро лезь в самолет и замри! Мы летим как раз в Москву.
Я в одну секунду забрался в салон и замер у одного из иллюминаторов. Думал только о том, чтобы меня не засекли и не прогнали члены экипажа. Но всё обошлось, и через минут сорок наш самолет был уже в воздухе. Теперь меня сверлила другая опасливая мысль: «А вдруг самолет изменит свой курс, и тогда вместо Москвы я окажусь совсем в другом месте?» Вскоре ко мне подошел один из летчиков.
– Я ведь видел, как ты сел в Казани в наш самолет без разрешения. Мы сядем на военном аэродроме, где тебя ждут большие неприятности, – сердито сказал этот человек, оказавшийся бортмехаником.
Я вынул из кармана официальные бумаги и стал объяснять, с какой целью сел в самолет, но летчик вдруг резко перебил меня:
– Да ладно! Не выкидывать же, в самом деле, тебя сейчас из самолета! Скажи-ка лучше мне, будущий моряк, есть ли у тебя водка?
На мое счастье, отец дал мне в дорогу на всякий пожарный случай две чекушки водки. Они мгновенно перекочевали в карманы кожанки шустрого вымогателя. Зато с этого момента я уже мог совершенно спокойно продолжать полет до столицы. Более того, бортмеханик обещал вывести меня в город за черту небольшого строго охраняемого военного аэродрома, принадлежавшего какому-то номерному авиационному заводу в Филях. Действительно, с помощью бортмеханика самолета я без всяких помех преодолел все посты охраны аэродрома и вскоре уже ехал в трамвае. Так благополучно я достиг своего родного московского дома № 56 на Большой Грузинской улице. Это было больше похоже на сказку!
В том же доме жил и мой друг детства Ванюшка Кириллов. Его отец работал дворником в нашем большом дворе. В первые дни войны дядя Федя ушел на фронт и вскоре погиб. Сам Ваня был на год старше меня и имел отсрочку от призыва, так как работал слесарем на военном заводе. По поводу неожиданной встречи мы устроили невиданное по меркам военного времени застолье. Дело в том, что, когда мой отец возвращался с фронта домой, он специально оставлял в шкафу продукты, полученные в качестве сухого пайка во время краткого пребывания в Москве. Эти продукты предназначались для мамы и меня, когда мы вернемся домой из эвакуации. За неделю с помощью своего закадычного друга Ивана я все их прикончил!
Прежде чем поступить кандидатом в курсанты училища, мне необходимо было пройти медицинскую комиссию в районной поликлинике. Со всеми врачами проблем не было. Споткнулся я, когда немолодая женщина-офтальмолог осмотрела мои глаза.
Очков я не носил, но близорукость была большая. После осмотра врач сказала:
– По глазам вы не можете быть зачислены в училище, так как у вас близорукость выше положенной нормы. Но я пойду вам навстречу и напишу «годен». А знаете почему? Потому, что мой сын – курсант военно-морского училища!
Скоро я собрал все необходимые документы и отправился на Волоколамское шоссе. Там, недалеко от развязки с Ленинградским шоссе, располагалось Военно-морское хозяйственное училище, переехавшее после начала войны из Выборга в Москву. Готовило оно флотских интендантов. До войны в зданиях училища находился текстильный (или пищевой) институт. Вахтенный офицер привел меня к начальнику училища капитану второго ранга Кацадзе. За глаза все курсанты обычно называли его просто «Кацо». Он ознакомился с моими документами и затем вызвал к себе какого-то офицера.
– Этот товарищ – допризывник, – сообщил ему «Кацо». – Осенью перед началом занятий он должен быть зачислен кандидатом в курсанты на подготовительное отделение, а пока оформите его в комендантскую роту, о чем подготовьте соответствующий приказ по училищу.В военно-морском училище. 1943, июнь
19 мая 1943 года я оказался самым первым кандидатом в курсанты, так как прибыл в расположение училища раньше других. Через неделю были приняты в училище еще пять кандидатов. Меня вместе с Серёжей Егоровым и Юрой Тарасовым поселили в кубрике (комнате) № 2. Вскоре нас набралась так много, что была создана рота, командиром которой назначили начальника кадровой команды училища мичмана Карлашова. Он недавно вернулся из фронтового госпиталя после ранения. Первоначально все кандидаты занимались грязной работой – дежурили по кубрикам, чистили гальюны и другие, более приятные помещения. Больше всего нам не нравился приказ рыть глубокие ямы во дворе, а затем их же засыпать. По этому поводу мы выразили нашему командиру свое неудовольствие:
– Товарищ мичман! Вы можете объяснить необходимость копания и последующего засыпания этих никому ненужных ям?
Наш славный командир рассмеялся и ответил, для чего заставляет это делать:
– Моя задача, молодые люди, состоит в том, чтобы приучить вас с первых дней пребывания в нашем училище к железной дисциплине и беспрекословному выполнению приказов своих командиров. Я хочу сделать из вас крепких мужиков, настоящих морских офицеров. Теперь вы, надеюсь, поняли, для чего я придумал эти упражнения с лопатой?
Пятого июня мичман Карлашов выдал мне на линейке новое задание:
– С завтрашнего дня будешь возить ежедневно в училище всю корреспонденцию. Почта находится недалеко от Белорусского вокзала. Завтра утром выдам тебе пачку увольнительных, их тебе хватит на целый месяц! Благодаря им сможешь беспрепятственно выходить из училища в город и возвращаться назад. Понял?
– Так точно, товарищ мичман! – отчеканил я.
Каждый день после завтрака я отправлялся с «толстой сумкой на плече» на почту, где забирал много газет, журналов и писем. Особое удовлетворение от такой работы я испытывал тогда, когда по дороге иногда удавалось забежать в свою квартиру, находившуюся в том же районе. Так продолжалось практически до самого начала занятий.
По училищу был издан приказ об обязательном прохождении специальной военной медкомиссии во главе с полковником медицинской службы. На этот раз мой номер не прошел: после проверки зрения я был отчислен из кандидатов в курсанты. Предстояло срочно покинуть училище.
– Жаль с тобой расставаться, – сказал мне на прощание мичман Карлашов. – Ты толковый, дисциплинированный человек, у тебя уживчивый характер и веселый нрав. Короче, из тебя мог бы выйти вполне нормальный морской офицер!
– Я мечтал о морской карьере. Что же мне теперь делать?
– Уверен, что ты выберешь правильный путь, – заметил мичман. – Вечером я дам тебе тридцать увольнительных, и ты тогда сможешь беспрепятственно приезжать к нам целый месяц и обедать вместе с остальными новобранцами из моей роты.
Будучи по натуре благородным человеком, мичман понимал, что пока я не устроюсь куда-то на работу, мне придется очень туго. Теперь же, имея в кармане такой неожиданный, а главное, ценный подарок, я получил возможность приезжать в училище каждый день и хорошенько обедать. Прибыв в точно установленное время к обеду, я становился на разводе роты самым последним, а затем вместе с остальными кандидатами в курсанты бодрым шагом направлялся в столовую «принять» положенную им пищу. На еду отводилось до обидного мало времени. Поэтому следовало буквально глотать первое блюдо, иначе вместо второго блюда можно было услышать грозную команду «Встать». В отличие от многих ребят, которые еще не привыкли быстро съедать весь обед, я довольно легко освоил скоростной метод уничтожения первого и второго блюд, киселя или компота.