Странники войны
Шрифт:
Власов облегченно вздохнул. Если бы эта немка оказалась той самой вдовой, с которой капитан желал познакомить его, он счел бы такие попытки оскорбительными.
Перед окном палаты, в которой его поселили, уползал ввысь бурый разлом скалы, рваный шрам которого затягивался мелким кустарником и рыжевато-зеленой порослью мха. Власов почему-то сразу же уставился на него, словно узник — на квадрат очерченного решеткой неба, и несколько минут простоял молча, не обращая внимания ни на капитана, ни на задержавшуюся у двери фрау Керд-лайх.
— Этот ваш русский
— Почти все, — негромко ответил Штрик-Штрикфельдт. А затем, выдержав философскую паузу, уточнил: — Почти как вы — русский. Если только это поддается его пониманию.
— Но то, что ему оказана честь находиться в санатории войск СС, он, надеюсь, понимает?
— Эго ему объяснит сама фрау Биленберг. Уверен: они поймут друг друга.
— Сама фрау Биленберг? — мгновенно смягчила тон медсестра. — Это несколько меняет ситуацию.
— Кстати, она у себя?
— Она всегда у себя, — назидательно заверила Кердлайх и, чинно повернувшись, грузно промаршировала в конец коридора, к лестнице, ведущей на второй этаж.
Оглянувшись, Власов прошелся по капитану сочувственным взглядом: что-то там у него срывалось с его вдовой-невестой. Однако самого командующего это пока не огорчало. Для начала следовало бы взглянуть на фрау-начальницу.
— Может, потребовать, чтобы окна вашей комнаты выходили на озеро, а не на безжизненную скалу? — мрачно спросил Штрик-Штрикфельдт у вышедшего в коридор генерала и поприветствовал проходящего мимо них обер-штурмфюрера СС. Тот заметно тянул ногу и, похоже, форму свою донашивал последние дни.
— Нет уж, скала, расщелина... Как раз то, что мне хочется видеть в эти минуты.
— Мрачновато все это начинается у нас. А не должно бы.
— Я — в соседней палате. И если что... Но прежде всего пойду представлюсь фрау Биленберг. Что-то она не слишком гостеприимно встречает нас.
— Единственно, что меня сейчас интересует — это события в Берлине. Я должен знать все. Для меня важна расстановка сил, которая сложилась после путча. Мне совершенно небезразлично, кто удержался в своем кресле, а под кем оно рухнуло.
— Будьте уверены, что рухнет оно под многими. Их чиновничьи кресла поразительно напоминают теперь табуреты под ногами висельников.
Во время обеда в столовой санатория Власов чувствовал себя уродом, поглазеть на которого сбежалось все досточтимое население городка. Несмотря на то что Штрик-Штрикфельдт принял все меры к тому, чтобы в санатории не догадались, кто скрывается под вымышленным именем, под которым Власов прибыл сюда, наиболее любопытствующие обитатели довольно быстро установили, что это командующий РОА. Одни уже немало знали о нем, другие еще только пытались понять, что это за такой русский, который решил создать армию, чтобы воевать против русских же. Однако и те и другие, не таясь, любопытствовали, стараясь следить за каждым его шагом.
— Нельзя ли договориться с вашей знакомой, чтобы обед мне приносили в палату? — кончилось терпение Власова. — В худшем случае мне придется появляться в столовой уже после того, как вся эта рать тевтонская насытится.
— Среди прочего поговорю с Хейди и об этом, — пообещал Штрик-Штрикфельдт. Но пока что она избегает встречи с нами.
— Завидное отсутствие любопытства.
— Не сказал бы. Уж что-что, а любопытство свое она уже в какой-то степени удовлетворила, — и, слегка подтолкнув генерала, он едва заметно перевел взгляд на полупрозрачную портьеру, которой была занавешена дверь, ведущая в соседнюю комнату.
Власов оглянулся и отчетливо увидел за ней два женских силуэта. Один из них, как ему показалось, принадлежал фрау Кердлайх. Другой был поизящнее, и Власов поневоле задержал на нем взгляд.
— Вполне согласен с вами, господин командующий, — поддержал его молчаливое восхищение Штрик-Штрикфельдт, скабрезно ухмыльнувшись при этом.
Поняв, что генерал заметил их присутствие, обе женщины четко, по-военному повернулись кругом и не спеша удалились.
31
...Близился к закату второй день их пути. Люди, находившиеся в одном вагоне с Беркутом, пели, горевали, пересказывали свои судьбы, а то и пытались шутить. Одни с горечью предвещали, что из Германии им уже не дернуться, другие, наоборот, успокаивали себя, утверждая, что в общем-то им еще и здорово повезло: у немца на заводах с рабочей силой туго, а значит, и кормить станут получше, чем в лагере, и про ликвидационные команды забудут.
Андрея удивляло, что большинство из них, в сущности, смирилось с тем, что их позорно, нагишом увозят в чужие земли; что они в неволе и что отсюда им уже не вырваться. А смирившись, даже не помышляют о побеге. По крайней мере, до сих пор никто из них не попытался предпринять ничего такого, что помогло бы ему вырваться на свободу.
Удивляться Беркут удивлялся, однако в разговоры-споры не вступал. Почти все это время (лишь поздней ночью его дважды подменял Кирилл) резал, пилил, крошил доски, доводя их до такого состояния, чтобы до воли оставалось всего лишь несколько сильных ударов.
Еще одна станция.
Беркут прекратил крошить, прислушался, насторожился.
«Только бы не здесь! Еще хотя бы часик пути! — молил он судьбу, в которую уже начинал понемногу верить. — Иначе все полетит к чертям собачьим. Из лагеря бежать сложнее».
Со скрежетом отодвинулась дверь. В вагон взобрались четверо солдат. Двое остались у входа, двое других скомандовали: «Вон от двери, свиньи! Лежать!» — и принялись ходить по вагону, умышленно задевая лежащих коваными сапогами.
Беркут сел, прижавшись спиной к подпиленным доскам и упершись кулаками в пол. Так легче будет подхватиться и вступить в схватку. Пусть последнюю, но схватку.
Немцы освещали фонариками каждый закуток. В нескольких местах даже простучали металлическими прутами пол и стенки вагона.