Странники войны
Шрифт:
Его, офицера СС, это действительно оскорбляло. Но как же на самом деле Хейди была признательна ему за неумение повелевать!
— У нас в городке есть одна полуведьма, большая специалистка по части переселения душ. Если желаете, генерал...
— Кажется, это было не так уж давно — когда моя душа принадлежала совершенно иному человеку И никакого колдовского «переселения» не понадобилось.
— Иногда это случается в течение одной жизни, — вынуждена была согласиться Биленберг.
Они вдвоем опустили штору и, погрузившись во мрак, слились в поцелуе, неумелом, замешанном на стыде и приглушенном возрастом обоих.
— По-моему, мы с вами попросту забыли, как по-настоящему впадают в грех, — молвила Хейди в оправдание Андрею. — И дело здесь не столько в наших годах — мы еще достаточно молоды. Ведь не в возрасте же, правда ведь? — вновь потянулась к нему губами, одновременно расстегивая его китель.
— Но и не в войне, — генералу не хотелось, чтобы что-либо из происходящего здесь списывалось на то, на что очень многие списывают теперь все свои сугубо тыловые грехи. Он старался быть справедливым — насколько это вообще возможно — даже по отношению к войне.
В последнее время Власов вообще старался быть как можно справедливее. Насколько это, опять же, мыслимо, пока ты мечешься посреди самой лютой из войн. Причиной тому — неугасающее чувство вины перед своей 2-й ударной армией, полегшей в болотистых лесах под Волховом, Любанью и Мясным Бором. Она еще взывала к нему десятками тысяч душ, справедливо требуя от своего командующего или отвести от нее позор поражения, или присоединиться к своим солдатам. Власов знал, что советская пропаганда, а вслед за ней и злая солдатская молва обвиняют его в том, что он предал армию, подвел ее под удар германцев, сдал гитлеровцам; бросил жалкие остатки разметанных по болотистым островкам Волховского фронта полков на произвол судьбы...
Но как он мог оправдать себя и свою 2-ю ударную перед всем миром? Кто способен был восстановить справедливость в отношении этой армии и ее командующего? И разве дело только в самой сути войны, а не в порядочности тех, кто сотворяет эту грязную и не менее страшную, чем болотные трясины под Мясным Бором и Спасской Полистью, молву? Почему молчит бывший тогда командующим фронтом генерал Мерецков? Почему молчит Жуков? Впрочем, кто снизойдет до справедливости, когда речь идет о командующем-предателе? Даже если он требует этой — справедливости не ради себя — ради погибших солдат.
— Вы все еще очень далеко от меня, генерал, — едва слышно проговорила Хейди. Но в голосе ее не было упрека. Она редко опускалась до встреч с молодыми офицерами, лечившимися в «Горной долине». Но так уж получалось, что оказывалась в объятиях почти всех генералов СС, которые считали вечерние визиты к «санатор-фюреру», как ее здесь именовали, такой же традицией, как и визиты к коменданту городка. И она уже привыкла к тому, что многие из них с огромным трудом «возвращались» со своих фронтов и полевых ставок.
— Ты права, Хейди, — впервые обратился к ней по имени и на «ты». Женщина заметила это и потерлась щекой о его плечо, словно он одарил ее невесть каким комплиментом. — Чем более цивильной становится моя жизнь, тем труднее оправдывать все то, чем жил и что содеял там, на Восточном.
— Но ведь вы были настоящим воином, генерал Андрэ. Уж кому-кому, а капитану Штрик-Штрикфельдту я имею право верить. Он не стал бы говорить об этом, если бы...
— Что он знает, твой капитан? — погладил ее по щеке Власов, явственно ощущая, как предательски дрожат его пальцы. — Для этого нужно погубить целую армию и прослыть предателем.
— Борьба не только на фронте, но и в политике. И трудно сказать, где ее начало, а где завершение. Так что вы должны быть готовы к любым политическим превратностям, коль уж избрали сей путь.
— Вы настроены куда более решительнее меня.
— Поэтому хочу знать о вас все, Андрэ, — чувственно улыбнулась она, приподнимаясь на носках и с трудом дотягиваясь губами до его губ. — Вы должны доверять мне.
Власов взял ее на руки, подержал так на весу, вновь ощущая себя молодым и сильным, и понес к широкой низкой кровати, которой суждено было стать их брачным ложе.
Сегодня он как бы заново осознал, что ему всего лишь сорок четыре и что это все еще возраст любви и тайных свиданий, а не только генеральских погон. И что никакие фронтовые грехи, равно как и заслуги, не лишают мужчину его возраста права предаваться любви за сотни километров от фронта, посреди чужой, некогда «вражеской» для него земли, с женщиной, которая еще недавно была женой эсэсовского офицера.
Оказавшись с Хейди в постели, Андрей вдруг почувствовал себя так, словно никогда до этого не был с женщиной. Да и сама она вела себя так, будто он первый ее мужчина — настолько обостренным было ощущение девственности ее тела. Столь страстной казалась реакция на каждое его движение. Таким яростным представало стремление Хейди почувствовать себя по-настоящему обладаемой.
Разве там, в болотах под Волховом, и потом, сидя в брошенной хозяином крестьянской избе в деревушке Туховечи [21] , мог он предположить, что страдные пути пленника приведут его в один из самых фешенебельных курортов войск СС в Баварии? И что именно здесь он познает женщину, о которой — только о ней — возможно, мечтал всю свою жизнь? И пусть простят его все те солдаты, чьи кости дотлевают сейчас по лесным оврагам и болотным топям бывшего Волховского фронта. Ощутить что-либо подобное им уже не дано. Даже если все они давно попали в рай. Ибо рай, если он существует, создан для духа. Они же, земные, грешные, привыкли ценить райскую блажь собственного тела.
21
В одной из крестьянских изб этой деревушки Власова обнаружили капитан немецкой разведки 38-го корпуса фон Шверденер и переводчик Клаус Пельхау, специально занимавшиеся поисками командующего 2-й ударной армии. Увидев в окно, что немцы оставили мотоцикл и направились к избе, генерал вышел к ним со словами: «Не стреляйте. Я — Власов!»
— Это было изумительно, — с восхищением признался он, когда, обессиленный, затих, все еще погребая конвульсивно вздрагивающее тело женщины под своими огромными, хотя и далеко не атлетического склада телесами.
— Признаться, я очень старалась, Андрэ. Слишком уж хотелось понравиться.
— Вы и так понравились мне. Задолго до постели.
— До постели — это не то. Важно, чтобы в постели, тогда это надолго. Все остальное принадлежит грезам молодости.
— В таком случае следует признать, что у меня это начиналось именно с грез молодости, — он лег рядом с ней — огромный и сильный, чувствуя, что способен отстоять свое право на эту женщину.