Странники войны
Шрифт:
— Вот увидишь: я отомщу ей. Пусть только стемнеет и немцы немного угомонятся.
— Нам бы самим выжить, — мрачно ответил Крамарчук. — Курить у тебя не найдется? Черт, ты же не куришь. Всегда плохо, когда в окопе никого, кроме... — он хотел сказать «кроме бабы», но употребить это слово по отношению к Марии не решился. — Может, догнать полицаев, попросить?
— Господи, да потерпи со своей махрой! Разве до этого сейчас? Только бы дождаться вечера... Так подло предать! Послать за мной, вызвать и... предать! Пристрелю. Разрази меня гром, пристрелю.
Последние слова Кристич проговорила как-то устало, почти пробормотала, и, нагнувшись к ней через несколько минут, Крамарчук увидел, что она, откинув голову, спит. Или просто закрыла глаза.
«Какое это было бы счастье: заснуть сейчас. Хоть на часок, — подумал он, облизывая пересохшие губы. Пить ему хотелось еще больше, чем курить. Это только Громов мог в самый разгар осады дота засыпать спокойным детским сном. Чем и удивлял. — Эх, лейтенант, лейтенант! Что ж ты там, на Змеиной? Ах, да... Умирая, тот партизан сказал, что Беркут отвлек на себя всех карателей. Заманил их на Змеиную гряду... Чтобы пожертвовать собой и отрядом. Неужели не было другого выхода?»
Наконец старуха скрылась в доме. Оставался всадник. Медленно приближался к ним, двигаясь по самой кромке оврага.
«Конечно, заметил... Следы должны были остаться. Странно, что не созывает своих. В лесу наверняка бродит целый взвод».
Крамарчук оставил автомат и присел возле Марии. Спит девка! Осторожно провел пальцами по ее щеке. Еще раз, уже смелее. В этот раз она ощутила прикосновение, и Крамарчуку показалось, что по ее лицу пробежала тень улыбки. Наверно, так улыбаются во сне дети, когда им снятся ласки матери.
— Мария, — прошептал он как можно тише. Девушка не должна была слышать этих слов. — Милая... Уберечь бы тебя.
Кристич шелохнулась во сне, и Крамарчук замер. Он понимал, что как только Кристич откроет глаза, он уже не решится сказать ей что-либо подобное. Дождавшись, когда она снова успокоится, сержант снял с доски автомат, чтобы, приблизившись, полицай не сумел заметить его, и вновь присел возле Марии, тоже прижавшись спиной к рыхлой осыпающейся стенке землянки.
«Если подъедет слишком близко, придется стрелять первым. Однако после того, как прогремит этот выстрел, спастись уже не удастся», — Крамарчук подумал об этом с безразличием обреченного. И постарался забыть об опасности.
50
На запыленном куполе неба медленно проявлялся остывающий диск осеннего солнца, очень напоминающего утреннюю луну. Но Крамарчук знал, что ждать луны придется еще очень долго, томительно долго. Как ждут спасения. И выбраться из этой западни можно будет только ночью. А пока что он чертовски продрог. На нем была лишь старая гимнастерка, под которую он поддел довольно тонкий свитерок. Сейчас они пропитались влагой, и Николай чувствовал, что холод пробирает его до костей. К тому же ему нездоровилось. Полежать бы еще несколько дней. Так ведь не дала, иродова старуха.
— Мария... — провел пальцами по щеке девушки. Выждал несколько минут и, поняв, что девушка не реагирует, осторожно, несмело поцеловал ее в холодные влажноватые губы.
«А ведь будь она моей, ничего другого в этом мире мне уже не нужно было бы».
Попытался поцеловать еще раз, однако Мария вдруг встрепенулась и испуганно посмотрела на него.
— Что? Где они?!
— Где-то рядом. Тише. Полицай. Конный. Видно, придется снимать ножом.
— О господи. Старуха не заметила?
— В доме сидит, вдет приговора.
Он сожалел, что девушка так неожиданно проснулась. Минуты, которые она спала, были его временем. Он упустил его.
— Послушай, Мария, просьба к тебе. Если уцелеем... Давай будем вместе держаться. И после войны тоже... вместе. Кого мне искать и зачем кого-то искать тебе?
— Ты что, сватаешься? — растерянно уставилась на него Мария.
— Я? Сватаюсь?! — не менее сконфуженно переспросил сержант. — Какое сватовство... в окопе? Но если вырвемся отсюда — забьемся в глухое село, пересидим, довдемся своих... Главное — продержаться. Случись облава — в лес. Землянку заготовим. Да господи, коль уж мы вырвались из преисподней дота, здесь как-нибудь продержимся.
— А как же партизаны, фронт?
— Брось, Мария. Я ли свое не отвоевал? Или, может, ты?.. Нет, мы свое сполна... За все библейские грехи. Чем нас после всего того, что мы пережили, можно испугать — голодом, холодом, ненавистью людской, предательством, смертью? Хоть в землянке, хоть в лесном шалаше, а хоть в лисьей норе...
Договорить Николай не успел. Запнувшись на полуслове, подхватил автомат и выскочил из-под навеса.
Нет, слух не подвел его. Храп коня. Хотя ни коня, ни всадника он пока не видел, но они уже были рядом, где-то за стожком.
«Стоп, свадьба отменяется, — сказал он себе, осторожно выбираясь из землянки. — Сваты перепились».
Автомат он воткнул в выемку стожка. Один из пистолетов переложил из кобуры за ремень, другую кобуру тоже открыл. Однако понимал: стрелять все равно нельзя, иначе «сватанье» будет кровавым.
Поправив вставленный за голенище нож, Крамарчук взобрался на пласт слежавшейся соломы и, втиснувшись в выборку у самого краешка стога, замер. Прошло несколько томительных минут. Он слышал пофыркивание лошади, мурлыканье-бормотание человека... Наконец показалась спина полицая, ведущего под уздцы своего плюгавенького конька, явно не пригодного для кавалерии. Карабин полицая был повешен через плечо.
Крамарчук захватил рукой его ствол, рванув на себя, ткнул дулом пистолета в затылок полицаю.
— Молчать, — почти прошептал ему на ухо.
— В двенадцать апостолов!—точно так же, полушепотом, выругался полицай, бросил поводья и, как-то странно приседая, словно хотел казаться меньше ростом, мизернее и безобиднее, поднял дрожащие руки.
В ту же минуту сержант увидел, как из погреба с пистолетом наготове выбралась Мария и, схватив лошадь под уздцы, буквально силой потащила ее к сараю, в котором никакой живности, кроме двух-трех куриц, уже давно не водилось.