Странный генерал
Шрифт:
С удивлением и радостью Петр ощутил, что мир сегодня не так уж противен ему. Видно, начался в душе перелом, надеяться на который он почти отчаялся. До сих пор, последние полтора месяца, он жил в каком-то странном раздвоении. С одной стороны, был он, было его «я» со всей его жизнью, с Дмитрием, с кровоточащими воспоминаниями и постоянной болью. С другой – все остальное, в каком-то призрачном тумане, словно бы потустороннее и никак его не волнующее. На это остальное он реагировал автоматически, как бы бессознательно, подобно сомнамбуле: шел бой – он отдавал какие-то распоряжения,
Сейчас впервые за долгие недели он вдруг ощутил себя частицей окружающего мира: и лагерь воспринял как свой лагерь, и мальчонкой у лужи заинтересовался и понял, зачем этот мальчонка бросает камни, и даже захотел, чтобы маленький упрямец добился своего.
Кто-то грохнул входной дверью, и на кухне дружно на него зашикали. Вошедший спросил Ковалева, и Мемлинг ответил, что генерал отдыхает и он его тревожить не будет, даже если это надобно самому президенту.
Петр улыбнулся и шагнул к двери.
Его вызывал главнокомандующий…
Бота был чем-то возбужден и, кажется, недоволен. Это не бросалось в глаза; он был, как всегда, подтянут и вежлив, приятный баритон его звучал в обычном среднем регистре. Но расстегнутая верхняя пуговица на френче, торопливое, нервное шевеление пальцами, еле заметное подергивание тонкой темной брови выдавали расстройство.
Поздоровавшись, он подошел к столу и подвинул Петру распечатанный конверт:
– Взгляните.
Это было письмо от лорда Робертса. Английский главнокомандующий извещал коммандант-генерала Бота, что сего дня, 19 июля 1900 года, в 16.00 шестьсот бурских семей, эвакуированных из Претории, будут доставлены на станцию Вандермерве и могут быть беспрепятственно приняты бурскими властями.
– Я распорядился, – сказал Бота, – выслать туда необходимое количество фургонов. Конечно, все преторийцы уже ринулись на эту станцию. Но каков лорд! Сегодня в шестнадцать. А письмо доставлено в седьмом часу вечера!
– Мост через Бронкхорст взорван нами, – напомнил Петр.
– Есть брод.
– Не нравится мне это, – буркнул Петр.
– Мне тоже. Я прошу вас… Надо обеспечить охрану. Как вы смотрите, если послать ваших йоганнесбуржцев?
– Я выеду вместе с ними.
– Спасибо, генерал. Тогда я буду спокоен.
– Не задумал ли Робертс какой-нибудь каверзы?
– Какой?
– Если бы знать, – пожал плечами Петр.
– Будем надеяться на провидение, – Бота чуть прищурил насмешливо глаза, – как не устает повторять наш президент…
Через полчаса Петр с несколькими сотнями бойцов был уже в пути. Дождь почти перестал, но облака еще толклись в вечернем небе; дороги развезло. У разрушенного моста, по обе стороны его, Петр оставил сильные брандвахты.
К станции Вандермерве они подъехали уже в темноте. Большая толпа пеших и конных месила грязь
Разослав вокруг несколько охранно-разведывательных групп, Петр разместил бойцов на опушке леса и, стоя на взгорке, поджидал прибытия фургонов. Суматоха, исполненная радости встреч для одних и горечи разочарования для других, вновь разбередила его душу.
Сколько же кусков сердца у него вырвала война!.. Дмитрий, тот, что с малых лет был ближе брата, милый, родной Митьша. Комок подкатил к горлу Петра, и никак нельзя было его сглотнуть, будто он был из шерсти. Слезы вдруг полились из глаз, и, не вытирая лица, не в силах уже сдержаться, Петр плакал, стоя в темени на каменистом взгорке под мелким холодным дождем. Он еще раз прощался и с Дмитрием, и с теми, кто подарил ему дружбу на этой чужой, неприветной земле и кого убила война, – с Беллой, с Артуром Бозе, со старым Клаасом Вейденом и Секе… А где теперь Ян Коуперс, Губерт Терон, где милейший Иван Петерсон, где Марта?.. Острое ощущение одиночества и потерянности пронзило его. Петр вдруг почувствовал слабость, его передернуло от холода. Он вытер лицо и повел глазами окрест.
В сторонке неподалеку темнел неподвижный силуэт. Каамо. Вот единственный человек, преданный и родной, оставшийся рядом. Ему захотелось подойти и обнять парня, прижать его курчавую голову, сказать какие-то необычные, потрясающие благодарной лаской слова. Но слов вроде и не было. Это всегда так. Мы стесняемся их и в оправдание лепечем себе, что язык наш огрубел. Хороших чувств стыдимся, показываем лишь их изнанку…
Пришли фургоны, и длинный обоз потянулся по ночной дороге к Бронкхорсту. Вдруг вдали зачастили ружейные выстрелы. «Кстати брандвахты-то выставили», – подумалось Петру.
– Слушать команду! – протяжно и громко закричал он, и по растянувшейся колонне, повторяясь, покатилось: «Слушать команду!» – Всем оставаться на местах! Факелы потушить! Комманданта из Претории – ко мне!
Из тьмы приблизился к нему дородный, грузный бур на таком же дородном, крупном коне. Это был Ганс Диппенбек, командир преторийского коммандо.
– Сколько ваших людей здесь? Сколько оставлено на позициях вашего участка? – быстро спросил Петр.
Коммандант замялся:
– Кто ж его знает… Боюсь, все здесь. Такое дело – семьи…
– Так. – Петр соображал. – Видимо, это и нужно было англичанам. Судя по всему, они выходят как раз к вашим позициям. Собирайте своих людей – охрану обоза я обеспечу – и двигайтесь к верховьям Бронкхорста… Да, да! – нетерпеливо сказал он, видя, что Диппенбек хочет что-то возразить. – Именно к верховьям. С рассветом ударите им в тыл. А я со своими ребятами влеплю им с фланга. Мы отшвырнем их разом. Действуйте… Мемлинг, ко мне!