Странствие Бальдасара
Шрифт:
Для любого существа конец света — это прежде всего его собственный конец, и мой внезапно показался мне неминуемым. Не дожидаясь рокового года, я был уже готов ускользнуть от мира, когда меня удержали ее руки. Две руки, лицо, сердце, то сердце, что я считал способным на любовные безумства и мятежное упрямство, но, может быть, я не находил в нем нежности — такой сильной, такой всепоглощающей. С той минуты, как мы оказались по недоразумению в одной постели, изображая мужа и жену, каждую ночь я говорил себе, что по неотвратимой логике вещей в конце концов я выдам желание за любовь, пусть и пожалею об этом на рассвете. Теперь же я говорю, что Марта на самом деле моя жена — гораздо больше, чем это кажется окружающим; и в тот
Я говорю «в тот день», потому что он еще не настал. Убежден, что она думает так же, как и я, но пока нам не представился случай. Если бы мы были сейчас на пути в Таре и нам пришлось провести следующую ночь в доме двоюродного брата Маимуна, мы соединили бы наши тела, как соединены отныне наши души. Но к чему смотреть назад, я — здесь, у врат Константинополя, я жив, и Марта рядом со мной. Любовь питается терпением, так же как и желанием — не этот ли урок получил я от Марты в Афьон-Карахисаре?
Мы снова двинулись в путь только в конце недели, присоединившись к каравану, следовавшему в Дамаск, с которым, по странному стечению обстоятельств, ехали двое моих знакомых — парфюмер и священник. На один день мы останавливались в Кютахье, на другой — в Измите 23 , сегодня в первой половине дня мы добрались до Скутари. Некоторые из наших спутников решили, не откладывая, сразу сесть на корабль; я же предпочел поберечь силы и дать себе время для послеполуденного отдыха, чтобы завтра в субботу спокойно завершить последний этап нашего путешествия. Со времени нашего отъезда из Алеппо мы провели в дороге пятьдесят четыре дня — вместо запланированных сорока, а если считать от Джибле — шестьдесят девять. Лишь бы Мармонтель еще не отплыл во Францию, увозя с собой «Сотое Имя»!
23
Кютахья, Измит — турецкие города. — Примеч. пер.
В Константинополе, 31 октября 1665 года.
Сегодня Марта перестала быть «моей женой». Видимость отныне совпадает с действительностью, дожидаясь, пока однажды действительность не совпадет с видимостью.
Не то чтобы я решил положить конец путанице, длившейся два месяца и с каждым шагом делавшейся все более привычной, но сегодня обстоятельства сложились таким образом, что мне пришлось бы всем бесстыдно лгать, продолжи я настаивать на этом вымысле.
Как только мы пересекли пролив — в такой сутолоке людей и животных, что я всерьез опасался, что наша лодка сейчас потонет, я тут же направился на поиски дорожной гостиницы, которую содержал один генуэзец по имени Баринелли, у которого мы с отцом останавливались во время нашей поездки в Константинополь двадцать четыре года тому назад. Но этот человек уже умер, а дом больше не был гостиницей, хотя и принадлежал той же семье, и один из внуков прежнего хозяина все еще жил там с одной служанкой — еще издали я заметил ее.
Когда я, поздоровавшись с юным Баринелли, упомянул свое имя, он начал взволнованно расхваливать моих славных предков и настоял на том, чтобы мы остановились у него. Потом он спросил меня, кто мои благородные спутники. Не слишком колеблясь, я ответил, что это два моих племянника, а тот, кто занимается лошадьми на улице, — мой приказчик; и еще одна уважаемая дама из Джибле, вдова, приехавшая в Константинополь под нашим покровительством, чтобы уладить некоторые административные формальности.
Не стану отрицать, в этот миг у меня сжалось сердце. Но не могло быть и
Для меня пробуждение звалось Константинополем. Завтра же, в воскресенье, я надену парадную одежду и отправлюсь в посольство французского короля или, точнее, в церковь при посольстве, разыскивать шевалье Мармонтеля. Надеюсь, он не слишком сердит на меня после того, как я заставил его так дорого заплатить за книгу Мазандарани. Если понадобится, я сделаю ему солидную уступку, вернув часть денег в обмен на позволение снять копию с этой книги. Вероятно, чтобы убедить его, мне придется проявить всю мою ловкость — ловкость генуэзца, негоцианта и левантийца.
На эту встречу я пойду один, я недостаточно доверяю племянникам в этом деле. Одно слово, слишком пылкое или, напротив, слишком угодливое, один жест нетерпения — и этот вельможа, такой гордый, немедленно заартачится.
1 ноября.
Господи! Как мне вести свой рассказ об этом дне?
С начала? Утром, проснувшись как от толчка, я побежал в Перу 24 , чтобы побывать на мессе в посольстве…
Или с конца? Весь этот путь от Джибле до Константинополя мы проделали напрасно…
24
Пера — название одного из кварталов Константинополя, населен преимущественно греками. — Примеч. пер.
У людей, собравшихся в церкви, вид был совершенно подавленный: дамы все были одеты в траур, порой раздавался приглушенный шепот. Тщетно искал я среди них глазами шевалье Мармонтеля или другое знакомое лицо. Прибежав к началу службы, я только-только успел снять шляпу, перекреститься и занять краешек последней скамьи, позади всех.
Тогда, увидев крайнюю печаль, царившую вокруг, я бросил два-три вопросительных взгляда на ближайшего соседа, но тот упорствовал в своем благочестии и делал вид, что не замечает моего присутствия. Конечно, это не только из-за Дня Всех Святых, здесь видна скорбь, вызванная недавней смертью важного лица, и я пустился в вычисления. Я знал, что бывший посол, господин де Ла Э, вот уже несколько лет был очень плох после пятимесячного заключения по приказу султана в замке Семи Башен, откуда он вышел больным и таким ослабевшим, что о его смерти говорили уже несколько раз. Это он, подумал я, а так как я знал, что новый посол не кто иной, как его сын, то скорбь людей и их потрясенный вид не удивили меня.
Когда капуцин, совершающий обряд, начал вспоминать заслуги усопшего, превознося высокородного вельможу, преданного слугу великого короля, человека, облеченного доверием, выполнявшего самые деликатные поручения, и глухо намекнул на гибельные опасности, подстерегающие тех, кто исполняет свой благородный долг в стране неверных, у меня не осталось ни малейшего сомнения. Отношения между Францией и властями Порты никогда еще не были так испорчены: настолько, что новый посол, назначенный уже четыре года тому назад, до сих пор не решался исполнять свои обязанности, боясь, как бы ему не случилось претерпеть те же притеснения, что и его отцу.
Каждое слово проповеди все более укрепляло меня в моей догадке. До той самой минуты, когда в конце какой-то длинной фразы не было наконец произнесено имя покойного.
Я привскочил с места так резко, что все обернулись ко мне, по собранию верующих прошел шепот, а проповедник прервался на несколько секунд, прочищая горло и вытянув шею, стараясь разглядеть этого безутешного человека и силясь понять, не был ли он близким родственником покойного шевалье.
Мармонтель!
Я пришел в церковь, чтобы поговорить с ним после мессы, и узнаю о его смерти!