Странствие Бальдасара
Шрифт:
Она снова легла на спину и с силой привлекла меня к себе. Я огромен как буйвол, а она дала мне почувствовать себя на ее груди легким, как новорожденный младенец.
— Иди ко мне!
Ее тело стало для меня родной, знакомой страной: холмы и ущелья, тенистые тропинки и пастбища, земля — такая обширная и щедрая; мы сжимали друг друга в объятиях, и ее ногти вонзались мне в спину, вонзались и оставляли на коже полукруглые отметины.
Задыхаясь, я вновь прошептал на своем языке: «Я хочу тебя!», а она ответила на своем: «Мой любимый!», потом повторила, почти заплакав: «Моя любовь!» И тогда я назвал ее: «Жена моя!»
Но она все еще жена другого, будь он проклят!
7 ноября 1665 года.
Я поклялся не ходить больше во дворец и позволить Хатему плести интриги, как он пожелает. Но сегодня я предпочел проводить
Вот что я скажу об этом: это словно мой долг, это не только долг, но также и долг, отрицать который было бы иллюзией. Ведь я связан с Мартой не случайностью или внезапной прихотью. Внутри меня долго зрело желание, я предоставлял действовать мудрому времени, потом, однажды, в ту благословенную пятницу, я обнял ее, показав ей, что хочу ее всем своим существом, и она приняла меня. Кем бы я был, если бы оставил ее после этого? К чему носить столь славное имя, если позволить сыну трактирщика — такому, как Баринелли, — выказать себя более благородным, чем я?
Я точно знаю, как должен себя вести; к чему же теперь спорить, к чему подыскивать аргументы для себя самого, как будто я стараюсь убедить себя в этом? Но выбор, сделанный мной сейчас, увлекает меня гораздо дальше того, куда я думал зайти. Если Марта не добьется того, за чем приехала, если будет получен отказ в письменном подтверждении смерти ее мужа, она уже не сможет вернуться домой, следовательно, и я тоже. Что же тогда делать? Смирюсь ли я с тем, что ради того, чтобы не бросать эту женщину, мне придется бросить все, что у меня есть, все, что построили мои предки, и отправиться скитаться по миру?
От всего этого голова у меня идет кругом, и, кажется, разумнее было бы подождать и посмотреть, что принесет мне следующий день.
Хатем и Марта вышли из дворца к обеду, измученные и отчаявшиеся. Им пришлось выложить каждый взятый с собою аспр и пообещать еще, ничего не добившись взамен.
Судейский из Оружейного зала сразу же сообщил им, что просмотрел второй список с преступниками и вытянул у них несколько звонких монет, прежде чем сказать, что он там нашел. Как только деньги были заплачены, он объявил им, что имени Сайафа там нет. Но тотчас добавил вполголоса, что знает о существовании третьего списка, оставленного для самых страшных преступлений, и что посмотреть его, не подкупив сначала двух очень важных персон, невозможно. Он потребовал задаток в сто шестьдесят аспров, но великодушно удовольствовался ста сорока восемью, имевшимися у просителей, пригрозив, что больше не станет их принимать, если они снова покажут себя столь недальновидными.
9 ноября 1665 года.
То, что произошло сегодня, заставляет меня желать как можно скорее покинуть этот город, и Марта сама умоляет меня о том же. Но куда мы пойдем? Без этого проклятого фирмана ей никогда не вернуться в Джибле, а она может надеяться добиться его только здесь, в Константинополе.
Так же как вчера, мы отправились в султанский дворец продолжать наши хлопоты, и, как вчера, я устроился в кофейне, пока мой приказчик и «вдова», облаченная в черное, прошли в первый двор, называемый «Двором янычар», смешавшись с толпой просителей. Как и вчера, я покорился трех— или четырехчасовому ожиданию, перспектива которого меня вовсе не огорчала, ввиду того, что хозяин кофейни оказывал мне самый горячий прием. Он был греком, уроженцем Кандии, и беспрестанно повторял мне, как он счастлив принимать генуэзца, потому что мы
Сегодня мы с ним недолго проговорили. Хатем и Марта вернулись через полчаса — бледные и дрожащие. Я усадил их и заставил выпить по большому глотку холодной воды, прежде чем они смогли поведать мне о своих злоключениях.
Они уже пересекли первый двор и направлялись ко второму, чтобы снова встретиться с судейским «под куполом», когда увидели возле Ворот Спасения, разделяющего оба двора, необычную толпу. На камне лежала отрубленная голова. Марта отвела глаза, но Хатем не побоялся подойти ближе.
— Смотри, — сказал он ей, — узнаешь его?
Она заставила себя посмотреть. Это был секретарь из Башни Правосудия, тот самый, к которому они ходили в прошлый четверг и который назначил им встречу через неделю! Им очень хотелось узнать, почему его постигла эта кара, но они ни о чем не решились спросить и стали пробиваться к выходу, держась друг за друга и пряча лица, из страха, как бы их горе не было истолковано как знак того, что они в сговоре с казненным!
— Ноги моей больше не будет в этом дворце! — сказала мне Марта, когда мы плыли в лодке, возвращаясь в Галату.
Я поостерегся противоречить, чтобы не подвергать ее еще одному испытанию, но ей совершенно необходимо добиться этой проклятой бумаги!
10 ноября.
Чтобы помочь Марте отогнать воспоминания об отрубленной голове, я повез ее в город. Маимун, отправляясь из Афьон-Карахисара вместе с караваном, дал мне адрес одного из своих двоюродных братьев, у которого он думал остановиться. Я сказал себе, что, может быть, настало время зайти туда и справиться о нем. Мы отыскали дом с некоторым трудом, впрочем, он был там же, в Галате, всего в нескольких улицах от того дома, где расположились мы. Я постучал в дверь. Через минуту ее приоткрыл какой-то мужчина и задал нам три-четыре вопроса, даже не пригласив войти. Когда в конце концов он решил отойти в сторону, произнеся несколько холодных вежливых слов, я уже решил в душе, что не стану попирать землю его жилища. Он настаивал, впрочем, недолго, но для меня это уже было дело решенное. Я лишь узнал от него, что Маимун оставался в Константинополе только несколько дней и сразу опять уехал, не сказав, куда направляется, — или его кузен не счел меня достойным доверия. На всякий случай я оставил свой адрес, точнее, адрес Баринелли, если мой друг вернется, прежде чем мы уедем, потому что сам я не стану возвращаться за сведениями о нем к этому негостеприимному человеку.
Потом мы переплыли Золотой Рог, чтобы пойти в город, где Марта, по моему настоянию, купила себе две прекрасные ткани — одну черную с серебряными нитями, а другую из небеленого шелка, усыпанную небесно-голубыми звездами. «Ты подарил мне ночь и зарю», — сказала она мне. Если бы мы не стояли посреди толпы, я бы ее расцеловал.
На новом базаре, где торгуют пряностями, я встретил одного генуэзца, живущего здесь всего лишь несколько месяцев и уже владеющего одной из самых прекрасных парфюмерных лавок Константинополя. Напрасно все же нога моя так никогда и не ступала по городу моих предков; я не мог удержаться от горделивого чувства, случайно столкнувшись с процветающим, отважным и уважаемым соотечественником. Я попросил его составить для Марты духи — самые тонкие, какие когда-либо были у дамы. Я дал ему понять, что Марта моя супруга или невеста, впрочем, я не слишком ясно это высказал. Тот заперся в задней комнате своей лавки и вернулся с великолепным темно-зеленым флаконом, пузатым, как паша перед послеобеденным отдыхом. Духи пахли алоэ, фиалкой, опиумом и двумя сортами амбры.