Странствие Бальдасара
Шрифт:
Не считает ли себя мой племянник и в самом деле избранником Небес? Пока он говорил, у меня возникло именно такое чувство. По его совсем еще детскому, покрытому светлым пушком лицу словно пробежала какая-то дрожь, которая меня обеспокоила. Настанет день, когда я должен буду вернуть этого мальчика его матери, но удастся ли мне сделать это или же он снова потянет меня в дорогу, как тянул нас всех до сих пор?
Нет, не всех! То, что я только что написал, — неправда! Марта поехала, потому что у нее были свои причины, Хабиб — движимый духом рыцарства или волокитства, Хатем просто последовал за своим хозяином в Константинополь, как он следовал за мною повсюду. Один я уступил настояниям Бумеха, а ведь мне надлежало остановить его. Я снисходительно слушал его даже тогда, когда
Быть может, мне стоило обходиться с ним по-другому. Противоречить ему, прерывать его, высмеивать, словом, вести себя с ним как положено дяде с юным племянником, вместо того, чтобы проявлять столько уважения к его личности, к его познаниям. Правда в том, что я испытываю некоторую робость рядом с ним и даже какой-то страх, который должен преодолеть.
Будь он посланцем Небес или вестником Сумерек, он все еще мой племянник, и я заставлю его поступать, как положено племяннику!
5 ноября.
Я отправился во дворец султана вместе с Мартой, по ее просьбе. И я тотчас ушел оттуда по просьбе своего приказчика, который считал, что мое присутствие сделает задачу более тяжкой. Я облачился в свою лучшую одежду, чтобы вызвать к себе уважение, а добился только того, что привлек к нам завистливые и жадные взгляды.
Мы вступили в первый двор при дворце вместе с сотней других просителей — таких молчаливых, будто они вошли в молитвенный дом. Эту тишину рождал ужас, внушенный близостью того, кто властен здесь над каждым в жизни и смерти. Никогда раньше не приходилось мне бывать в подобном месте, и я поспешил удалиться от этой толпы людей, которые строили козни тихим шепотом и которые двигались по двору, взрывая песок и источая тоску и страх.
Хатем хотел встретиться в Оружейном зале с судейским секретарем, пообещавшим ему какие-то сведения в обмен на небольшую сумму. Когда мы подошли к двери здания, бывшего некогда церковью Святой Ирины, мой приказчик попросил меня подождать снаружи, боясь, как бы чиновник, увидев меня, не увеличил свои требования. Но было уже слишком поздно. К несчастью, он вышел как раз в это время за каким-то делом и не преминул смерить меня взглядом с головы до пят. Когда он вернулся в свой кабинет, его притязания выросли в пятнадцать раз. С процветающего генуэзца можно потребовать больше, чем с сирийского крестьянина, сопровождающего бедную вдовицу. Десять аспров 26 превратились в сто пятьдесят, а сведения стали еще более скудными, так как тот человек, вместо того, чтобы выложить все, что знал, придержал главное — в надежде добиться новой мзды. Так, сверившись с просмотренным списком, он сообщил нам, что имя Сайафа, мужа Марты, не значится среди приговоренных преступников, но есть и второй список, к которому у него нет никакого доступа. Пришлось платить и благодарить, так и не добившись никакой определенности.
26
Аспр — денежная единица. — Примеч. пер.
Хатем хотел еще с кем-то встретиться в этом дворце — «под куполом» — за дверьми Зала Спасения. Он умолял меня не провожать их дальше, и я, скорее развеселившись, чем рассердившись, скрылся, чтобы подождать их снаружи, у хозяина кофейни, которую мы приметили у входа. Эти сложности вывели меня из себя; я никогда не пошел бы туда, если бы Марта не настаивала. Отныне я и не подумаю впрягаться в это ярмо и желаю им добиться своего как можно скорее и с наименьшими затратами.
Они вышли через час. Тот человек, с которым хотел увидеться Хатем, велел ему зайти в следующий четверг. Он — такой же судейский секретарь, но служит в Башне Правосудия, где принимает бесчисленных челобитчиков и препровождает их еще выше. Он взял серебряную монету — обычную плату за назначенную встречу. Если бы я был с ними, он потребовал бы золотой.
6 ноября.
Сегодня случилось то, что должно было случиться. Не ночью, не в стыдливом
27
Галата — название одного из кварталов Константинополя, по преимуществу населенного греками. — Примеч. пер.
С завистью наблюдая за ними, мы с Мартой рассмеялись. Наши руки соприкоснулись, а потом мы взялись за руки так же, как они. Наши взгляды встретились, и — словно в игре, в которой никто не хочет отвернуться первым, — мы надолго замерли, отражаясь в глазах друг друга, как в зеркале. Эта сцена могла бы стать смешной или показаться ребячеством, если бы через минуту по щеке Марты не скатилась слеза. Слеза была такой неожиданной, ведь с ее лица еще не стерлась улыбка. Тогда я поднялся, обогнул низкий столик, где еще дымились чашки с кофе, встал позади нее, обнял за плечи и слегка сжал ее грудь.
Она откинула голову назад, приоткрыла губы и закрыла глаза, невольно вздохнув. Я поцеловал ее в лоб, потом нежно коснулся век, потом уголков ее губ, одного, другого, робко приближаясь ко рту. Но я не стал сразу целовать ее прямо в губы, а начал ласкать их своими; мои губы дрожали, и я бесконечно повторял: «Марта», произнося все итальянские и арабские слова, означающие «сердце мое», «моя любовь», «любимая», «девочка моя», а затем: «я очень тебя хочу».
И вот мы оказались в объятиях друг друга. В доме все еще было тихо, и мир снаружи постепенно становился все более далеким.
Три ночи мы спали бок о бок на одной постели, но я так и не познал ее тела, так же как и она не прикасалась к моему. В деревне портного Аббаса я всю ночь держал ее за руку — как вызов обстоятельствам, а в Тарсе она расстелила черный плащ своих волос и укрыла ими мою руку. Это были два долгих месяца робких попыток, а с другой стороны — месяцы страха и надежды на то, что эта минута когда-нибудь настанет. Писал ли я уже, какой красавицей была дочь цирюльника? Она и теперь такая же красавица, она не потеряла своей свежести, но приобрела больше нежности. Мне стоило бы сказать — нежности и страсти. Ни одно объятие не похоже на другое. Ее — когда-то должно было быть одновременно дурманящим и мимолетным, дерзким и беззаботным. Я этого не знал, но, глядя на женщину и ее руки, можно догадаться, как она обнимает. Сейчас же она была страстной и нежной, ее руки обхватили меня так, словно мы плыли вместе, спасаясь от смерти, а вся ее беззаботность была притворством.
— О чем ты думаешь? — спросил я, когда мы перевели дыхание и успокоились.
— О нашем хозяине и его служанке: все должно было их разлучить, и, однако, они представляются мне самыми счастливыми из людей.
— Мы тоже могли бы быть самыми счастливыми из людей.
Она сказала со вздохом и глядя в другую сторону:
— Может быть.
— Почему только «может быть»?
Она склонилась надо мной, будто хотела разгадать мои мысли. Потом улыбнулась и поцеловала меня между бровей.
— Не говори больше ничего. Иди ко мне!