Странствие Бальдасара

Маалуф Амин

После того как я провел в дороге два долгих месяца, прошел через Сирию, Киликию, Тавр и Анатолийское плато и чуть было не расстался с жизнью — с единственной надеждой отыскать его и взять у него на несколько дней «Сотое Имя». И для того только, чтобы узнать, что они погибли — тот и другая, человек и книга, — да, погибли, пропали в море!

Как только завершилась служба, я поспешил встретиться с капуцином, который назвался Тома Парижским; он находился в обществе одного очень уважаемого французского купца, господина Роболи. Я объяснил им причины моего отчаяния и сказал, что шевалье несколько раз заезжал в мой скромный магазин, чтобы сделать кое-какие приобретения для Его Величества. Мне показалось,

что после моих слов они отнеслись ко мне с лестным уважением и начали с некоторой тревогой расспрашивать меня о его августовском визите в Джибле, о том, что говорил шевалье о своем последнем путешествии, и не мог ли он испытывать беспокоящие его предчувствия.

Отец Тома выказал себя человеком бесконечной осторожности; в противоположность ему господин Роболи сразу же доверился мне, высказав свое мнение об этом кораблекрушении: он считает, что гибель шевалье вызвана вовсе не непогодой, как утверждают власти, а нападением пиратов; ведь, когда разыгралась эта драма, море возле Смирны было спокойным. Он даже начал говорить мне, что не верит, что упомянутые пираты действовали по наущению своего вожака, когда священник, нахмурив брови, заставил его замолчать. «Мы ничего не знаем об этом! — заявил он. — Да свершится воля Господня на небесах, и пусть каждый получит то воздаяние, какое заслужил!»

По правде, размышления об истинных причинах этой драмы ни к чему бы не привели, а еще менее — размышления о действиях султанских властей. Для меня, во всяком случае, все это не имело ни малейшего значения. Человек, к которому я приехал, так же как и книга, которую надеялся получить обратно или взять у него на время, покоились ныне в царстве Нептуна, в глубинах Эгейского моря, а может, уже в желудках его рыб.

Должен сознаться, что, оплакав свою участь и излив жалобы на тяжкие испытания, пережитые мною напрасно, я стал задаваться вопросом о значении этого события и уроках, которые следовало из него извлечь. После смерти старого Идриса, после гибели Мармонтеля и «Сотого Имени» не стоит ли отказаться от этой книги и вернуться в Джибле?

Однако мнение нашего знатока знаков было не таково. По словам Бумеха, Небо, конечно же, хотело преподать нам урок: утопить эмиссара французского короля, чтобы привлечь внимание генуэзского негоцианта — хороша логика! но, положим… — итак, Небо пожелало нас наказать, и прежде всего меня, упустившего это сочинение, когда оно было в моих руках. Только теперь и речи быть не может, чтобы я отказался, как раз наоборот. Нам придется удвоить усилия, быть готовыми претерпеть новые страдания, новые разочарования, чтобы вновь заслужить высшую награду: книгу спасения.

И что же делать, по его мнению? Вновь искать. Не здесь ли, в Константинополе, самые большие и самые древние книжные лавки всего мира? Придется расспросить всех торговцев, одного за другим, перерыть их лавки и в конце концов найти.

В этом пункте — но только в этом! — я не стану его опровергать. Если и есть место, где можно было бы отыскать хоть какую-нибудь копию «Сотого Имени» — подлинную или ложную, — это только Константинополь.

Эта истина все же не слишком много весила, и не она повлияла на принятое мной решение не возвращаться сразу в Джибле. Пережив первый удар от неожиданной новости, я убедился, что не стоит уступать унынию, а кроме того, незачем снова пускаться в путь — в самый разгар холодов! — и бороться с трудностями дороги, когда я еще не совсем выздоровел. Подождем немного, успокаивал я себя, порыщем в лавках букинистов и собратьев-антикваров, дадим и Марте время предпринять необходимые шаги, а там видно будет.

Быть может, если эта поездка продлится еще несколько недель, я пойму, зачем я это делаю. Вот что я говорил себе, до того как перевернул эту страницу и зная,

что это всего лишь хитрость, призванная заглушить мою тревогу и обмануть отчаяние.

3 ноября.

Я беспрестанно думаю о несчастном Мармонтеле, а сегодня ночью, второй раз подряд, я видел его во сне! Как я жалею, что тогда, во время нашей последней встречи, мы распрощались далеко не лучшим образом. Когда я потребовал от него заплатить пятнадцать сотен мединов за книгу Мазандарани, он, должно быть, проклял в душе скупость генуэзца. Разве мог он догадаться, что меня просто терзали угрызения совести и я не хотел расставаться с сочинением, преподнесенным в подарок бедняком? Мои побуждения были самыми благородными, но он не мог этого знать. И мне уже никогда не удастся обелить себя в его глазах.

Днем ко мне в комнату пришел с визитом мой любезный хозяин, господин Баринелли. Сначала он удостоверился — деликатно приоткрыв дверь, — что я уже не отдыхаю после обеда; потом, по моему знаку, робко вошел и дал мне понять, что решил справиться обо мне, потому что узнал последние новости. Затем он сел, выпрямив спину и опустив глаза, как делают, когда выражают соболезнования. За ним вошла служанка и осталась стоять до тех пор, пока я не настоял на том, чтобы она села. Он обратился ко мне с благочестивыми словами утешения, на генуэзский лад, тогда как она ничего не говорила, ничего не понимала и довольствовалась тем, что слушала своего хозяина, повернувшись к нему всем телом, словно голос его был прекраснейшей музыкой. Что до меня, то, делая вид, будто я внимательно слушаю то, что он мне говорит о путях Провидения, я скорее находил утешение, глядя на них обоих.

Эти двое меня растрогали. Я еще не писал о них на этих страницах, будучи слишком занят Мармонтелем, но с той минуты, как мы здесь поселились, я часто говорю о них вполголоса со своими, особенно с Мартой, и мы мило шутим на эту тему.

Это странная история. Постараюсь рассказать ее такой, как узнал, может быть, на несколько мгновений я освобожусь от обуревающих меня забот.

Прошлой весной Баринелли, отправившись за каким-то делом на рынок драгоценностей, проходил через рынок рабов, который называется здесь Эзирпазари. Его окликнул какой-то купец, державший за руку молодую женщину, и принялся расхваливать ее достоинства. Генуэзец сказал ему, что не собирается покупать рабыню, но тот настаивал:

— Не покупай, если не хочешь, но хотя бы взгляни на нее!

Чтобы покончить с этим как можно быстрее, Баринелли бросил взгляд на девушку, решив тут же продолжить свой путь. Но как только глаза их встретились, он, по его словам, «почувствовал, что встретился со своей пленной сестрой». Он хотел спросить ее, откуда она, но она не понимала ни его турецкого, ни его итальянского. Торговец сразу же объяснил, что она говорит на языке, которого здесь никто не знает. Он добавил, что у нее есть еще один небольшой недостаток — легкая хромота из-за раны на бедре, и приподнял платье, чтобы показать шрам, но Баринелли тотчас решительно отбросил его руку, сказав, что берет ее такой, как есть, и ему не нужно ничего больше видеть.

И вот он вернулся к себе с этой рабыней, которая только и могла ему сказать, что ее зовут Лива. Странно, но имя Баринелли — Ливио.

С тех пор они вместе переживают самую волнующую историю любви. Они постоянно держатся за руки, не сводя глаз друг с друга. Ливио смотрит на нее так, будто это не его рабыня, а его принцесса, его обожаемая жена. Сколько раз я видел, как он подносил ее руку к губам, чтобы запечатлеть на ней поцелуй, пододвигал стул, чтобы усадить ее, или нежно проводил рукой по ее волосам, по лбу, забывая, что на них устремлены наши взгляды. Этим двоим могли бы позавидовать все супруги мира и все влюбленные.