Странствие Бальдасара
Шрифт:
Сегодня я страдаю, оттого что обидел своего хозяина. Завтра стану плакать, оттого что я его не послушал.
20 апреля.
Я охвачен буйным «приступом доверия», словно юная девушка своей первой любовью. Я был обычно таким молчаливым, и меня всегда считали неразговорчивым, я скупо ронял слова и доверял свои мысли лишь этим страницам, и вот уже двум людям я рассказал историю своей жизни: в воскресенье — своему хозяину, чтобы оправдаться в его глазах, а сегодня — совершенно незнакомому человеку.
Утром я проснулся, обуреваемый навязчивой мыслью: сделать Грегорио великолепный
Эта лавка сразу же показалась мне почти родной. Все вещи расставлены почти так же, как у меня: старые книги лежат на полках, чучела птиц — на самом верху; на полу в углах стоят огромные выщербленные вазы, которые все не решаешься выбросить и хранишь год за годом, прекрасно зная, что никто их не купит… Владелец всего этого товара тоже похож на меня: генуэзец лет сорока, безбородый, дородный.
Я назвался, и мне был оказан самый горячий прием. Он слышал обо мне раньше — не просто об Эмбриаччи, но лично обо мне: некоторые из его покупателей уже бывали проездом в Джибле. Прежде чем я успел сказать, что именно я ищу, он пригласил меня в тенистый прохладный дворик и велел служанке принести напитки со льдом. У него тоже, сказал он мне, были родные, которые долго жили в заморских землях, в разных городах. Но вот уже шестьдесят два года, как они вернулись на родину, а сам он никогда не покидал Генуи.
Когда я поведал ему, что совсем недавно побывал в Алеппо, в Константинополе, в Смирне и на Хиосе, на его глазах показались слезы. Он сказал, что завидует тому, что я «везде» побывал, тогда как он ежедневно мечтал о самых дальних странах, но у него так никогда и не хватило смелости решиться на дальние путешествия.
— Я прихожу в порт дважды в день, смотрю на приходящие и уходящие корабли, беседую с моряками и судовладельцами, ухожу с ними пить в таверны, чтобы только услышать, как они произносят названия городов, где они останавливались. Все они меня теперь знают и, должно быть, шепчутся за моей спиной, что я сумасшедший. Меня и правда опьяняет звук этих странных имен, но я никогда не был настолько мудр, чтобы уехать.
— Вы хотите сказать: настолько безумен!
— Нет, я сказал: настолько мудр. Ибо в перечне того, что составляет истинную мудрость, мы слишком часто забываем о капле безумия.
Когда он произносил это, в его глазах стояли слезы, и тогда я ответил ему:
— Вы хотели бы быть на моем месте, а я — на вашем. Я сказал это, чтобы смягчить его страдания, но — клянусь всеми святыми! — я так думал, я и сейчас так думаю. Как бы я хотел в эту самую минуту сидеть в своем магазине, держа в руке стакан с холодным напитком, как будто я никогда и не помышлял об этом путешествии, никогда не встречался с женщиной, которая стала моим, а я — ее несчастьем, никогда не слыхал о «Сотом Имени».
— Почему же? — спросил он, чтобы побудить меня рассказать о моих странствиях. И я заговорил.
В этом месте нашей беседы мой коллега — я еще не успел сообщить, что его звали Мельхион Бальди, — должен был бы как любой хороший купец подтолкнуть меня к разговору о том, какой подарок я задумал сделать Грегорио. Но, видимо, его заинтересовала моя история, потому что он снова вернулся к моим путешествиям, задавая разные вопросы о том, что я видел там-то и там-то; потом начал расспрашивать меня о книге Мазандарани, о которой он раньше никогда не слышал. Выслушав мои долгие объяснения, он спросил, куда я сейчас собираюсь.
— Я пока не решил, может, мне стоит вернуться прямо в Джибле или остановиться сначала в Смирне.
— Не вы ли сказали мне, что книга, из-за которой вы пустились в эту поездку, находится теперь в Лондоне?
— Разве это достаточная причина, чтобы я отправился туда за ней?
— О нет! Могу ли я, вросший обеими ногами в эту землю, иметь право советовать вам предпринять подобное путешествие? Но если вы когда-нибудь решите поехать туда, заезжайте ко мне на обратном пути и расскажите все, что увидите!
Мы вместе поднялись и пошли во второй двор, с другой стороны магазина, чтобы посмотреть несколько статуй — античных и современных. Одна из них, найденная неподалеку от Равенны, показалась мне подходящей для сада моего гостеприимного хозяина — это Бахус, а может быть, какой-то император, который возлежит на пиру с чашей в руке в окружении земных плодов. Если я не отыщу ничего, что понравится мне больше, я ее возьму.
Возвращался в дом Грегорио я пешком, я шел легким шагом и обещал себе еще раз заглянуть к своему любезному коллеге. Во всяком случае, мне придется вернуться из-за статуи.
Следует ли ее дарить так, как она есть, или же я должен заказать для нее постамент? Надо бы расспросить об этом Бальди, он должен знать, как это обычно делается.
21 апреля.
Грегорио взял с меня обещание не уезжать, не предупредив его за несколько дней до отъезда. Мне захотелось узнать причину, но он напустил на себя таинственный вид.
Потом он спросил меня, решил ли я уже, куда поеду. Я ответил, что все еще колеблюсь между Джибле и Смирной и что мне случается задавать себе вопрос, не направиться ли мне в Лондон.
Он, казалось, удивился этой новой причуде, но через несколько минут сказал мне, что это не такая уж и плохая мысль. Я ответил, что это — такая же мысль, как и все прочие, и что я еще не принял никакого решения. На это он возразил, что я не должен слишком торопиться и что он будет счастливейшим человеком в мире, если мои колебания продлятся до «самого Рождества».
Славный Грегорио, я уверен, что он обдумал каждое произнесенное им слово.
Уверен также, что в тот день, когда я покину его дом, я еще не раз вспомню о проведенном здесь мирном времени. И однако, мне нужно вновь отправляться в дорогу, и задолго до Рождества.