Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно
Шрифт:
Одиночество либо разрушает, либо укрепляет и возвеличивает человека. Многие скитальцы эпохи Возрождения, не имея постоянного круга друзей и родных, были прославлены при жизни и посмертно. Данте, Петрарка, Леонардо да Винчи, Микеланджело… Слишком длинным оказался бы перечень.
Конечно, все эти люди, и Бруно в их числе, имели не только искренних врагов, но и не менее откровенных друзей. Однако враги были рядом, постоянно стремящиеся сделать зло. А друзья по большей части были далеко и жили своими заботами, ценили в великом человеке мастера, творца и нередко забывали о его насущных нуждах и горестях.
Увы, слишком часто враги
Так было для Бруно. Но случались исключения. В Германии таким исключением стал для него Иероним Бесслер. Он приехал в Гельмштедт из Нюрнберга и поначалу ничем не выделялся из лихой студенческой братии. Разве только любовью к занятиям и книгам. Прочел он несколько трактатов Ноланца и был ошеломлен обилием и новизной высказанных там идей. Не менее поразила его смелость автора и его неистовый задор полемиста.
Бесслер стал одним из немногих постоянных слушателей семинаров Джордано Бруно. Ему хотелось уяснить не только суть его философии, но и понять, что же это за человек.
Нетрудно представить себе, какие вопросы мог задавать учителю любознательный ученик на философских семинарах и что отвечал ему Бруно.
— В одном из трактатов ученые, которые при помощи докторской степени сделались вельможами, причислены вами к скотному двору и конюшне, — говорил Бесслер. — Докторские дипломы уподоблены попонам, украшающим ослов. Но почему дурна ученая степень, присуждаемая за успехи в учении и познании истин? Разве не похвально поощрение этих успехов, чему способствуют и означенные звания, и щедроты меценатов, и вельможность ученых?
На что Бруно мог отвечать так:
— Что им наука? Пропитание и благоденствие. Предоставьте им другую кормушку, и они сгрудятся вокруг нее, толкаясь и чавкая. Они в поисках не высших наслаждений, а низменных благ, и ради должностей и наград готовы целовать осла под хвост!
— Но разве истина уживается только с бедностью? — возможно, спрашивал Бесслер. — Знания человека — это его богатство. Почему же нельзя распорядиться им с пользой для себя? Разве мудрейшие не достойны почестей и наград?
— Истина открывается только тому, кто имеет смелость быть искренним. Служение мудрости требует отрешенности от суетных помыслов. Спроси человека: от чего ты отказался ради истины? И по ответу отличишь искреннего искателя от лжепророка.
Бесслер мог бы и дальше задавать вопросы, высказывая свои сомнения (не тому ли обучал Ноланец?), но понимал, что это будут только софизмы, логические ухищрения; доводы учителя не в словах — в его поступках. Разве не отказывался Ноланец от многих благ ради Истины?
Ученик понял: искренность и неистовая жажда правды — вот опоры мудрости Ноланца. Он открыт миру, и мир открывается ему, воплощается в нем, осознает себя и, обретя мысль и слово, становится достоянием других людей.
Иероним стал преданно служить Ноланцу, сделался оруженосцем странствующего философа.
Бруно однажды при нем посетовал на то, что переписчики не поспевают за ним, делают ошибки, а денег требуют так много, что вскоре окончательно его разорят. Бесслер предложил свои услуги. Он оказался прекрасным секретарем. Вдобавок не беспокоился о вознаграждении за переписку трудов Бруно: денежное пособие регулярно высылал Иерониму из Нюрнберга его богатый дядюшка.
Они много часов проводили вместе. Джордано диктовал, Иероним записывал — красивым почерком и без ошибок. Иногда Бруно застывал в позе аиста, на одной ноге, не переставая
— Господин учитель, вы писали о забвении великого закона любви и увеличении вражды между людьми. Но разве вы своими гневными словами не воспламеняете вражду? Заповедь непротивления злу насилием не только возвышенна, но и помогает избегать гонений.
— О добрейший мой Иероним! Я не приемлю лицемерной проповеди непротивления. Свет любви излучается не в бестелесную пустоту. От всех освещенных тел падает тень. Даже небесные тела — Солнце, Луна — не могут избежать затмений. И чем ярче свет, тем тень черней… А коли ты помянул Спасителя, который, между прочим, не смог спасти себя от ужасной казни, то разве не он гневно бичевал торговцев, изгоняя их из храма?!
— И все-таки, господин учитель, вы по доброй воле обрекаете себя на скитания даже тогда, когда можно избежать этого.
— Причины моих скитаний не только во мне. Ложный донос, политические распри, ненависть ослоухих, педантов, отсутствие влиятельного покровителя…
— Император — Рудольф, однако, великий покровитель ученых!
— Да-да, еще бы… Особенно благоволит он плутоватым астрологам и прорицателям, туповатым алхимикам с лицами прокопченными, как у прислужников сатаны. Ему по душе маги и волшебники, а не философы.
— Но разве предосудительно выдавать себя за мага во имя познания? Получая деньги как астролог и алхимик, писать философские трактаты?
— Лицемерие несовместимо с истиной… Впрочем, оставим высокие слова. Мне доводилось притворяться. Что поделаешь, мой друг, не всякому дано преуспеть в этом искусстве!
Все-таки судьба порой благоволила скитальцу. Он находился в безвыходном положении, не имея средств для того, чтобы покинуть город, где ему было отказано в работе; он диктовал Бесслеру трактаты, на издание которых не имел ни гроша. И вдруг весной 1590 года Генрих Брауншвейг, проезжая Гельмштедт, вспомнил об итальянце, произнесшем проникновенную речь у гроба герцога Юлия. Генрих оставил для Ноланца кошелек с золотыми монетами.
Теперь можно было готовиться к отъезду. Джордано постарался поскорее завершить свои рукописи. В них речь шла не только о ноланской философии, но также о Луллиевом искусстве и оккультных науках. И подчас обо всем этом рукописи толковали серьезно.
— Господин учитель, — поинтересовался Бесслер, — вы то высмеиваете алхимиков и астрологов, то повторяете их утверждения. Я теряюсь в догадках, что из этого вы делаете с большей серьезностью?
— Да я и сам не всегда могу отличить серьезную шутку от шутливой серьезности. Я привык все подвергать сомнению, а это значит — верить и не верить одновременно. Мир вокруг исполнен непостижимых тайн. Как знать, нет ли и в заблуждениях доли истины? Даже ошибки могут служить источником знаний. Сомневаясь в астрологии и алхимии, надо уметь усомниться и в своих сомнениях. В единстве мироздания все сопряжено со всем, в мельчайшем содержится величайшее. Как знать, не могут ли далекие звезды вмешиваться в судьбы людей? А человек своей жизнью и мыслью не оставляет ли свой неповторимый след во вселенной? Сейчас, дыша, двигая рукой и головой, а также безостановочно болтая языком, я перемещаю вещество вселенной, а значит, своей волей вношу в нее изменения. Не так ли душа моя пребывает частью всесущей мировой души? И слова рождаются не самовольно, а подсказаны всеобщим разумом… или глупостью, а?