Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно
Шрифт:
Первоначально его поместили «под пломбу»: под свинцовую крышу Дворца дожей, где находились узкие камеры для не слишком опасных преступников. Надлежало прежде выведать, насколько точно составлен донос и можно ли доказать его полную правду.
В понедельник состоялось первое заседание трибунала инквизиции по делу Джордано Бруно Ноланца. Трибунал заседал в небольшой комнате в нижних помещениях Дворца дожей. Обвиняемого провели по лестницам, через анфиладу комнат в просторный зал. Там в стене находилась небольшая дубовая дверь, похожая на двери шкафа. Это и был вход в комнату трибунала. Присутствовали четыре инквизитора и один секретарь-писарь.
Бруно, возложив руки на Евангелие, поклялся говорить чистую правду.
Обвиняемый был невысок, худ, с небольшой темно-каштановой бородкой, бледен. Он спокойно пересказал обстоятельства своего ареста, не упомянул о своих богохульствах и в конце высказал уверенность, что донос на него сделал Джованни Мочениго.
Ведший следствие венецианский инквизитор Габриэле Салюцци не стал продолжать допрос. Требовалось подготовиться к нему основательно. Обвиняемый, безусловно, был еретиком, а паче того — ересиархом (верховным еретиком) и заслуживал костра. С этим мог бы и теперь согласиться представитель папы апостолический нунций Лодовико Таберно, сидящий рядом. Но в суде находился и представитель республики, член правящего Совета мудрых по ересям Алоизи Фускари. Он-то потребует дополнительных доказательств. И если они не будут представлены, Фускари заявит, что дело неподсудно инквизиции, и передаст его в светский суд. Тогда еретик останется в живых. Правительство Венеции не терпело, чтобы жизнью граждан распоряжалась инквизиция, подчиненная папе римскому. Вдобавок, согласно положению, трибуналу следовало иметь хотя бы одно свидетельское показание, подтверждающее донос. Иначе обвинение признавалось недоказанным.
Салюцци начал подыскивать надлежащего свидетеля.
Первым допросили Чотто, книготорговца. Он немного добавил к показаниям обвиняемого.
— Известно ли вам — католик ли указанный Джордано и ведет ли он христианский образ жизни?
— Он никогда не высказывал ничего такого, на основании чего можно было бы сомневаться, что он католик и добрый христианин.
Через некоторое время на новом допросе Чотто припомнил, что Бруно ему сообщал, будто намерен закончить новый трактат, посвятив его римскому папе. Обвиняемого это характеризовало с наилучшей стороны.
Другой книготорговец, Бертано, голландец, охотно рассказал о своих встречах с Ноланцем во Франкфурте, Цюрихе, Венеции.
— Известно ли вам, есть ли у указанного Джордано Бруно друг, который сообщил бы о его жизни и поведении и вообще сделал донос по интересующим святую службу вопросам?
— Мне неизвестно, есть ли у него такой друг.
Был допрошен и доминиканский монах Доменико Ночера, преподававший прежде в Неаполе философию, учивший Джордано. Однако и его показания были весьма благоприятны для обвиняемого.
Среди свидетелей был историк Андреа Морозини, в доме которого не раз бывал и беседовал о разных предметах Ноланец.
— Я не могу установить на основании его рассуждений, — сказал Андреа, — чтобы он высказал какие бы то ни было мнения против веры. Что касается меня, то я всегда считал его католиком. И если бы у меня было хоть малейшее подозрение в противном, я не позволил бы ему перешагнуть порог моего дома.
Инквизитор Салюцци не был глупцом и понимал, что свидетели подобраны неудачно. Ночера стар и помнит Бруно любознательным и прилежным учеником. Для остальных Ноланец был слишком знаменит и уважаем; да и кто захотел бы признаться, что был дружен с неисправимым еретиком? Им разумнее хвалить обвиняемого. Бертано так и сказал:
— Но когда кто-либо высказывался о его трудах — и это я слышал от всех, — всегда объявлял их замечательными и глубокомысленными.
Салюцци постарался вытянуть у обвиняемого какие-нибудь признания или заставить его проговориться, запутаться в противоречиях. Прежде всего был составлен перечень главных обвинений: о таинстве покаяния; о переселении душ; об осуждении богословов и монахов; о чтении еретических книг; о новой философии, призывающей к преобразованию мира; об осуждении инквизиции; о таинстве брака; о презрении к Страшному суду и неверии в конец света.
Для начала Ноланцу было предложено обстоятельно рассказать о себе и о своей жизни, не умалчивая о своих взглядах, несогласиях с церковью и грехах. Требовалось подыскать уязвимые места в его защите, дабы затем нанести ему сокрушительные удары.
Бруно изложил инквизиторам свои представления о бесконечной Вселенной и множестве обитаемых миров. Правда, время от времени ссылался на Соломона и Екклезиаста (из Ветхого завета), на Аристотеля, Вергилия, Фому Аквинского.
Подобные ссылки не могли ввести в заблуждение бдительных инквизиторов. Ясно, что в вечном мироздании «упраздняется» творец, образ Христа лишается вселенских масштабов, а конец мира выглядит не более чем страшной сказкой. Если обвиняемый держал подобные сомнения про себя, это признавалось грехом, но не преступлением. Вот если он их высказывал открыто, пропагандировал — это должно стоить ему жизни.
Особенно много вопросов относилось к представлениям Ноланца о триединстве бога и — о втором лице троицы — Иисусе Христе.
— …Не говорил ли, что Христос был не богом, а обманщиком?
— Меня удивляет, как могут задаваться подобные вопросы, ибо никогда не держался такого мнения, не говорил ничего подобного… Я считаю истиной то, чему учит святая матерь церковь. Не понимаю, как можно мне это приписывать?
Правила инквизиции предписывали осуждать лиц, порвавших с католической церковью и скрывавшихся среди еретиков, избегающих добровольного покаяния. В этом вина Бруно была бесспорна. Однако Салюцци стремился доказать более тяжкое обвинение. В некоторых второстепенных грехах обвиняемый признался (скажем, не всегда соблюдал посты, имел ряд недопустимых философских сомнений). Но свои религиозные преступления продолжал категорически отвергать. Уловки инквизиторов тут не помогали. Ему предложили назвать имена врагов, которые могли бы по личным мотивам оклеветать его. На первый взгляд — стремление к объективности. В действительности — капкан. Если бы обвиняемый назвал имена личных врагов, именно среди них инквизиция подобрала бы свидетеля, подтверждающего донос; а если бы среди названных не оказалось имени обвинителя, то инквизиторы имели бы право счесть донос правдивым: ведь доносчик не сводил личные счеты с обвиняемым.
Знал ли Бруно об этой хитрости? Догадывался, пожалуй. Но и без того он мог с полным основанием заявить, что у него единственный враг — Мочениго.
— Он нанес мне тягчайшее оскорбление… Он убил меня при жизни, опозорил, отнял вещи, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, украл все рукописи, книги и остальные вещи… Он все время угрожал моей жизни и чести, если я не научу его всему известному мне.
К счастью, из книг Бруно, имевшихся у инквизиции, не было тех, в которых говорилось о католичестве, религии, догме триединства, чудесах Христа. И Джордано и свидетели поминали только его философские трактаты. Веских подтверждений главных пунктов доноса добыть не удалось.
Материалы дела направили в римскую инквизицию. Оттуда пришло в Венецию требование выдать опасного еретика. Требование трибунал венецианской инквизиции передал Совету мудрых. Единственной серьезной причиной для выдачи обвиняемого было то, что он сбросил монашеское одеяние, долго находился среди еретиков, избежал покаяния в своих грехах, а прежде был судим инквизицией, но скрылся.
Дож Венеции постарался избежать четкого ответа. Трибунал инквизиции настаивал. Совет мудрых отложил решение. Всю осень продолжались проволочки. В конце года правительство республики уведомило папу, что обвиняемого решено не выдавать.