Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Вдруг раздались властные окрики, и шум прекратился. Негромко и неторопливо заговорил только один голос, принадлежащий, безусловно, паше:
— Вы что растявкались, как на собачьей свадьбе? Теперь осмелели? А у кого еще недавно тряслись руки и были поджаты хвосты?! Дюжина черкесских храбрецов перебила сорок пять турецких воинов… — Тут голос предводителя отряда повысился и стал раздраженным и гневным. — И поделом! Так вам и надо, шелудивым псам! Впредь будете меньше думать о жратве и грабежах, а больше о военных упражнениях. Что делать с пленниками — не ваша забота. Скорее всего я предложу им пойти на службу к султану: обучать своему ратному искусству таких олухов, как вы. Ну, а если услышу от них слова отказа, то вырву им языки, выколю глаза
— О аллах! — прошептал стражник. — Как справедлив и милосерден наш Джевдет-паша.
— А сейчас, — сказал напоследок сардар, — всем разойтись и отдыхать до восхода солнца.
И в лагере после некоторой возни воцарилась тишина.
Стражник наш, скрестив ноги и низко наклонив голову, спал сидя. Да и о чем ему беспокоиться, если оба пленника были крепко связаны и лежат беспомощные, как овцы, приготовленные на заклание! Ни до схватки, ни во время нее я ни разу не вспомнил о своем панцире, который на мне и сейчас. Почему о нем не подумали турки и не сняли его с меня, я могу объяснить лишь магическими свойствами этой бесценной реликвии. И только теперь, чувствуя, как давит твердая сталь на мои связанные руки, я, наконец, понял, почему удалось уцелеть мне и Тузару, сопровождавшему меня в Мекку. Наверное, и счастливая мысль о возможном побеге пришла в мою голову тоже неспроста… Дважды перекатившись со спины на живот, я оказался рядом со стражником. Потом я подогнул под себя колени и встал на них. Затем, сделав рывок телом, как танцор в удже или исламее, встал с колен на ступни. Я с трудом удерживал равновесие: ноги ведь тоже были связаны. Тузар, еще не зная, что у меня на уме, полз к стражнику, извиваясь подобно сказочному змею. В то время я несколько раз бесшумно подпрыгнул, чуть передвигаясь в сторону и выбирая нужное положение для броска, и — о судьба! — всей тяжестью бронированной груди обрушиваюсь на голову стражника, защищенную, слава пророку, не шлемом, а только войлочной феской. Стражник сваливается набок, голова его бьется о каменистую землю и под тяжестью панциря трещит, как гнилой орех. Бедняга не успел даже пискнуть.
Что делать дальше? Тузар это знал лучше меня. Он подполз к бездыханному телу, зубами ухватился за рукоятку ножа, висевшего на поясе у турка, вынул его из ножен и, мотая головой, как лошадь, которую жалят слепни, перерезал ремни на моих руках. Не сразу мне удалось взять нож онемевшими пальцами. Пришлось еще разминать кисти. Когда кровь снова заструилась в жилах (а заодно и потекла из нескольких порезов, которые не мог не сделать Тузар, орудуя ножом, зажатым в зубах), только тогда я смог избавить от пут свои ноги и своего друга.
В шатре не оказалось почти ничего, кроме дорожного хурджина с какими-то съестными припасами и бурдюка с верблюжьим молоком. Тут валялась еще тузаровская шапка со стальным верхом и кольчужной сеткой, закрывавшей с трех сторон шею. Тузар, очень обрадованный, сразу же водрузил на темя свой любимый головной убор, а потом вооружился ятаганом убитого стражника.
Нам удалось незамеченными пробраться до края лагеря, где отдыхали лошади. Некоторые из них оказались под седлом, только с ослабленными подпругами. Мы уже собрались вскочить на коней, однако аллаху было угодно послать нам еще один подарок. Послышались чьи-то шаги, и из темноты вышел, подтягивая шаровары, богато разряженный турок — один из приближенных паши. Почти столкнувшись с нами, он вытаращил глаза и открыл было рот, но железные пальцы Тузара уже сдавили его горло. Несколько мгновений турок трепыхался, как фазан в когтях у сокола, а затем плюхнулся на землю. Я чуть не закричал от радости, когда при этом турке обнаружилась моя любимая сабля, а на голове — мой шлем. Видно, оружие Мысроко ему настолько понравилось, что, даже выходя по нужде, он не захотел оставлять его на месте ночлега, как не оставил и кошелек, туго набитый золотом.
Больше всего на свете нам сейчас хотелось снова напасть на лагерь. Однако мы понимали:
На рассвете, уже далеко от родника Девяти пальм, мы воздали хвалу аллаху за мой чудодейственный панцирь, благодаря которому удалось нам совершить подвиги и уцелеть, а также за то, что наши товарищи погибли Со столь громкой славой, о какой трудно было и мечтать.
Мы жалели лишь об одном: не довелось усладить свой слух отчаянными воплями испаев, которыми они, наверное, разразились, обнаружив наше исчезновение, и не довелось усладить свой взор видом беснующего паши и ликующего Туманбея.
Уо-о-й, Туманбей, Туманбей…
И снова мы скакали впереди турецкого отряда, опережая его не более чем на промежуток времени между первым и третьим намазом. Через несколько дней у развилки дорог — одна из них вела в уже близкий Каир, а другая — к переправе через Нил и дальше — в еще не близкую Александрию у Тузара пала лошадь. Дороги в Каир, где мы могли на какое-то время затеряться, как пара кофейных зерен и мешке с фасолью, для нас уже не могло быть: Джевдет-паша сидел на хвосте нашего единственного коня. А великая река, плавно несущая в море желтые свои воды, текла совсем рядом. Мы смогли переправиться на другой берег, лишь когда увидели пыль, поднятую поредевшими сотнями Джевдета.
Не буду рассказывать о том, как мы добрались до большого портового города Александрии. Перед въездом в город, когда я еще раздумывал, как избежать ненужных подозрений турецкой стражи, нам встретился один из старых военачальников мелика Хазиз аль-Гури. Узнав меня, он раскрыл рот от неожиданности. Но еще больше удивился я, узнав, что Хазиз командует большим отрядом турецких всадников. Гневные слова о предательстве уже готовы были сорваться с моего языка и ужалить Хазиза в самое сердце, но он меня опередил: Не смотри на меня так, Мысроко! Ведь мы честно служили Туманбею, пока он был жив. Теперь над нами другой султан, потомок тех, у кого наши деды служили чуть более ста лет назад…
— Постой! Ты говоришь: «пока был…»
— Да. Теперь он мертв. Я только что из Каира. Позавчера мелик Туманбей был прибит гвоздями к воротам города, обращенным к северу, в сторону Высокой Порты.
Я крепко стиснул зубы и, кажется, впервые в жизни застонал. Да, ни дня лишнего не промедлил Селим-Пьяница. Поторопился покончить с соперником как можно скорее.
— А что бы ты сделал, Мысроко, с султаном, если бы исход битвы решился не в его пользу?
— Бросил бы на растерзание голодным собакам!
— Ну вот видишь! — усмехнулся Хазиз. — Поедем со мной. Жар полуденного солнца плохо располагает к беседе. Отдохнешь у меня дома, и там подумаем, что тебе делать дальше.
Ночь мы все-таки провели в богатом доме Хазиза аль-Гури, в доме, который турки не успели разграбить раньше, чем его хозяин дал согласие служить султану. Узнал я, что и многие другие наши знатные мамлюки договорились с турками. В тюрьму и на казнь тоже пошли многие. Ни тот, ни другой путь меня не привлекал. Несмотря на увещевания Хазиза, который советовал последовать его примеру и долго толковал о призвании черкеса к ратному делу и неприспособленности ни к торговле, ни к государственным делам, я твердо решил покинуть Египет. Покинуть навсегда и как можно скорее.
Хазизу было неловко передо мной, родичем Туманбея, и он снова и снова принимался оправдывать и объяснять свой поступок:
— Ты пойми, дорогой Мысроко, вот такую простую вещь: не гяуры завоевали наши города — этого не допустил бы аллах, а такие же правоверные мусульмане, как и мы с тобой. Значит, аллаху это было угодно. Мы не можем пойти против Его воли. И какая для нас разница, кто из мусульманских владык будет сидеть на троне и владеть этой желтой рекой и грудами раскаленного желтого песка? В любом случае черкесское «башенное» воинство будет заниматься своим обычным делом и жить своей обычной жизнью…