Шрифт:
Речка Ретица делает плавный изгиб, подмывая один берег, а второй по весне заливая. Деревни, плотно примыкая друг к другу, стояли вдоль реки по горной стороне, и только Орехово разместилось на луговой, как раз у излучины. Прежде горские с ореховскими не ладили. Старики и сейчас вспоминают, как на Крещенье сходились на речном льду стенка на стенку.
Теперь такого нету даже среди мальчишек. Любой парень из горских деревень, хоть дачник, хоть местный, мог безнаказанно пройти через Орехово. Хотя, общих дел не бывало. Какие общие дела, если мост через Ретицу в райцентре? А тут только
Июльские ночи темны, а вечера по-летнему долгие. Солнце плавит на закате облака, изукрашивая небо в небывалые рериховские цвета. Облака, сбившиеся у горизонта, сияют всеми оттенками лиловых, красных и даже зелёных красок, а понизу не то, чтобы темно, а сумрачно, и хочется поскорей оказаться дома, в замкнутом уютном пространстве.
Но пятеро мальчишек и одна девочка идут не к дому, а прочь от деревни, туда, где посреди заливных лугов намыт рекой небольшой песчаный бугорок — сухое место. Там они разведут костёр, будут печь молодую картошку и чувствовать себя совершенно взрослыми. Дачники, деревенские — сейчас это не имеет никакого значения. Все были ореховскими, и это важно, а остальное никого не волнует.
Единственную в компании девочку звали Лизой. Было ей пять лет, и одну её, на ночь глядя, никто из дома не отпустил бы. Была она с братом Федей, которому уже сравнялось двенадцать лет, так что он полагал себя вполне взрослым.
Остальным было от десяти до четырнадцати лет — самый возраст для летних приключений. Верховодил в компании Костя Гнец, городской парнишка, сызмальства проводивший летние месяцы у деревенской бабушки. За что ему дали такое прозвище — неизвестно; никого Гнец не гнул, напротив, малышня липла к нему. Доверяли Косте и родители. Половину мальчишек попросту не отпустили бы, если бы не знали, что с ними будет Гнец.
— Дрова искать, — скомандовал Костя, едва путешественники вышли на холм. — Ближе к реке плавника должно быть много.
Лиза осталась на горке, остальные рассыпались по камышам, выискивая нанесённые половодьем коряги, сучья и целые древесные стволы. Дерево было сухим и начисто выбеленным солнцем и водой. Скоро на горушке набралась здоровенная куча сушняка. Нашлась и берёста, так что костёр разожгли с первой спички — умение забытое поколением зажигалок и парафиновой жидкости для розжига.
Костёр разгорелся в самую пору, когда вокруг стали сгущаться сумерки.
— Кто сможет, вот сейчас, через огонь перепрыгнуть? — спросил конопатый Родька. — На слабО, а?
— Ну, тебя, — осадил зачинщика Костя. Начнём через огонь сигать, весь костёр раздербаним. Где картошку печь?
Родька вздохнул, но против атамана возражать не стал. Выбрал из кучи заготовленного сушняка ветку попрямее, сунул конец в костёр. Дождался огонька, фукнул на него, так что на конце ветки остался горящий уголёк, и протянул ветку Косте:
— Жив курилка!
— Жив курилка! — поддержал Костя, передавая уголь Феде.
— Жив курилка! — ветка переехала к Лизе.
— Жив курилка! — восторженно пискнула Лизавета, передавая уголёк Антону.
Курилка объехал два полных круга и погас в руках у хозяина.
— Ну вас, — обиделся Родька. — Это вы нарочно.
— А ты как думал? Теперь иди картошку мыть.
— Картошка мытая, — возразил Антон. — Пусть он первый историю рассказывает.
— И то дело. Родька, с тебя ужастик.
— Да запросто. Там одна смотрела телек про утопленников, и тут у неё из телевизора сначала вода потекла, а потом полез утопленник…
— Это все смотрели, — перебил Антон. — Фильмы не пересказываем.
— Могу и без фильма, — Родька ничуть не смутился. — Вот едет один таксист ночью, а тут бабка машет. Ну, он и остановился…
— Знаем… — протянул Гнец. — Это которая на кладбище ехала покойников жрать? Когда я был вот такой маленький, у этой истории была вот такая борода.
— Ну, вас, тогда сами и рассказывайте.
— На нашем конце бабка Фаина жила, — неожиданно подал голос молчавший до того Серёжик, — так она была ведьма.
— Какая она ведьма? — сунулся обиженный Родя. — Меня к ней водили, бородавки с рук сводить. Обычная старуха.
— Зла от неё не было, — словно не слыша, продолжил Серёжик, — а как состарела Фаина, тут её и прижало. Сила помереть не даёт, а отдать её некому. Родни нет, в соседках одни старухи, которым силу не передашь. А потом, когда совсем Фаину скрутило, кто-то и обмолвился, что скорую надо вызвать. Раньше о таком и подумать не могли, баба Фаина палкой могла отходить, врачей она страсть не любила. А тут вдруг отвечает: «Зови! Пущай едут, проклятущие!» Ну, скорая приехала, знаете, рыжая докторша, которая всегда ездит, укол сделала и укатила. А Фаина в тот же день померла, старухи толковали, что как бы не от того укола.
— Скажешь тоже, — возразил Федька. — Докторам такие уколы делать нельзя, у них и лекарств таких нету. Такие лекарства только у ветеринаров.
— Так может она у ветеринаров и попросила, сказала, что собачку больную усыпить, а они и дали спроста. Но главное, не это. На следующий день ветер поднялся, такой, что по дороге смерчики побежали, что черти крутят. Так Николай, который пастух, видал: по дороге врачиха бежит с медицинским чемоданчиком, а сама голая, волосы распущены и кричит: «Всё теперь моё!» А потом в смерче закружилась и улетела.
— Вот так среди бела дня? — спросил Родька. — Голая?
— Ага.
— И когда это было?
— В прошлом годе, сразу, как Фаина померла.
— Ну, попрыгала она голышом, и что с того?
— А то, что осенью она к нам в школу приходила прививки делать, уж не знаю, от чего. И так больно она колола — спасу нет.
— Да, уж, напугал, — протянул кто-то.
— А ты не перебивай, а то сам дальше рассказывать будешь. Я ей говорю: «Чего это больно так?», — а она смеётся: «Поболит, поболит десять лет и перестанет!» Во, как. Так и это ещё не всё. Прошло сколько-то дней, и у меня на спине вот такой желвак вздулся. И болит — мочи нет. А мамке сказать нельзя, она к той же врачихе потащит, так ещё хуже будет. Я к бабушке пошёл. Бабка-то у меня не простая, вы знаете, хотя до Фаины ей далеко. Так она посмотрела и говорит: «Это у тебя горб растёт».