Страсти по Феофану
Шрифт:
Но святитель стоял на своём:
— Говоришь как надо, а изобразил всё не так. Ты не будешь объяснять прихожанам: золотые мои, это вовсе не то, что вы видите, мой Архангел не таков, как он выглядит! Ну, смешно, ей-богу. Надо переделать.
Дорифор почувствовал, как потеют его ладони. С детства не испытывал ничего подобного.
— Переделать? — с хрипотцой вымолвил художник. — Что же переделывать, ты считаешь, владыка?
— Лик Архангела.
— Это самое прекрасное, что я создал. Всё, что угодно, только не лик. Образ Михаила мне явился во сне, и теперь его иначе не мыслю.
Киприан
— Да пойми ж, несчастный: ты не светский художник, ибо богомаз есть. Исходя из этого, не имеешь права рисовать так, как вздумаешь. Существуют незыблемые каноны. Постулаты. Заповеди. Не вольны их трогать — или ты, или я, или кто другой, — чтоб не впасть в еретические домыслы. Вдохновение — да, одухотворённость работы — безусловно, только в рамках дозволенного. Отступать — ни-ни.
Феофан отозвался жалобно:
— Не могу копировать готовые образцы...
— Я не призываю их копировать.
Грек продолжил:
— ...Я бежал из Константинополя, прежде прочего, потому что хотел полной независимости, свежего дыхания. Оба Новгорода, Нижний и Великий, подарили мне это. Но мои творения были ещё робки. И теперь, когда я освободился, сбросил прежние страхи с сердца и нашёл самого себя, ты мне говоришь «переделать»!
У Киприана по губам пробежала улыбка:
— Ты бежал из Константинополя вовсе не потому — сам уже забыл? Ты бежал от гонений на противников императора и к своей возлюбленной в Каффу.
— Это были внешние стимулы.
— Брось, не сочиняй. Никакого протеста никогда ты не выражал и всегда творил в рамках правил. Совершенствовал живописное мастерство, не затрагивая основ. И за то был всегда любим мною. А теперь? Что с тобой случилось? Уж не новый ли брак с молоденькой каффианкой дурно повлиял на твоё сознание?
— Ничего подобного, отче.
— А Елена Ольгердовна так считает.
— Ах, она змея!
— Полно, полно, голубчик, не ерунди.
— Что она сказала?
— Будто бы ты вернулся с Тавриды сам не свой; чушь городишь, и тебя опасно привлекать к дальнейшим работам в Кремле...
— Господи Иисусе!
— Кстати, младший Чёрный мнения такого же.
— Утверждает, что я тронулся умом?
— Да, отчасти... Что заказ на деисус Благовещенского собора должен быть его.
Потрясённый, Софиан глядел в одну точку и не мог пошевелить языком. Киприан закончил:
— Словом, опровергни их суждения делом. Измени Михаилов лик, отдохни немного, а со следующего лета принимайся за деисус.
Живописец вздрогнул и взглянул на святителя недобро:
— Нет, прости. Мне сие не надобно.
— Что — не надобно?
— Я не продаю свои взгляды. Убеждён, что Архангел должен быть таким. И никто меня не собьёт с этой мысли.
— Даже митрополит Всея Руси?
— Даже митрополит.
— И не страшно лишиться нашей к тебе милости?
— Нет, не страшно. Грустно, неприятно, досадно, но не страшно. Мне страшнее иное — вероломство Елены и предательство Даниила. От сего немею.
— Коли ты откажешься переделывать, мы обяжем совершить это братьев Чёрных.
— Как угодно. — Собеседник поднялся. — Извини. И не поминай лихом.
— Хорошенько подумай, Феофан.
— Я уже подумал. Лучше отказаться от деисуса, сохранив честь, чем наоборот.
— Но ведь ты мечтал о нём все последние годы. Особливо — сотворить картину Апокалипсиса!
— Да, мечтал. Но достоинство дороже. Пусть мой Апокалипсис остаётся невоплощённым, чем потом искорёженным вздорными поправками.
У святителя побелели губы:
— Ты и вправду сошёл с ума!
Софиан только усмехнулся:
— Если все вы нормальны, то я сошёл. Если я нормален, то сошли остальные.
— Убирайся прочь! Ты, не понимая сего, оскорбил митрополита!
Грек отвесил церемонный поклон:
— Будьте счастливы, ваше высокопреосвященство. Не посмею тяготить вас более собственным присутствием. — И попятился к двери. — Но одно скажу на прощанье: можно сместить Патриарха и митрополита, можно свергнуть монарха и князя — и они уже не будут никем, ибо царское место красило их, только не они — место. Лишь нельзя отставить художника. Он везде художник — ив темнице, и в чертогах у императора. И не император оказывает милость художнику, призывая его к себе, но художник увековечивает властителя, будучи в его свите. А какой король без достойной свиты? Пешка, проходная фигура... — Надавил ручку двери. — Вы ещё придёте ко мне. Ибо кто ещё вам напишет деисус так, как я? Но когда вы ко мне придёте, я поставлю вам новые условия. И тогда посмотрим, кто окажется победителем.
Дорифор ушёл. Киприан тяжело дышал, взбудораженный заявлением живописца. Бормотал в усы: «Негодяй... гордец... мы найдём на тебя управу...»
По приказу высшего иерарха русской церкви, Даниил Чёрный изменил выражение лица Михаила Архангела. Теплота и живость ушли. Лик преобразился, стал традиционным и плоским.
А узнав об этом, Феофан перестал навещать семью зятя. Лишь Гликерья иногда приходила в гости к отцу, тайно от супруга.
Так и закончился для них XIV век.
4.
Неудавшийся в своё время митрополит Великой Руси Пимен был прощён Василием Дмитриевичем. Киприан возвратил ему все регалии архиепископа и позволил вернуться в его епархию — Переяелавль-Залесский. Этот Пимен и пригласил к себе Дорифора на рубеже веков — расписать выстроенный заново Спасо-Преображенский собор и отдельные церкви в монастырях (в частности, в Никитском). Живописец, находившийся тогда в невесёлом расположении духа, сразу загорелся и решил поехать всей семьёй, вместе с Пелагеей и маленькой Улей. Долго уговаривать жену не пришлось — та хотела тоже развеяться и сменить обстановку, выехать на природу и забыть о волнениях прежних месяцев. Дом оставили на прислугу, и на двух возках поскакали к северо-востоку от Москвы. По дороге завернули в Троицкую обитель, поклонились могиле Сергия Радонежского, посетили церковь, где увидели несколько икон Андрея Рублёва, восхитившие Софиана. Грек сказал: «Вот ведь умница, право слово. У него рука золотая. Пишет как поёт. Жаль, что вместе не поработали в Благовещенском соборе в Кремле». А супруга погладила его по плечу: «Не тужи раньше времени. Может, и удастся». — «Нет, навряд ли, слишком далеко у нас с Куприяшкой зашло».