Страсти по Феофану
Шрифт:
Феофан, не зная, как его утешить, выдавил из себя фразу:
— Но зато она подарила вам внучку.
Генуэзец отреагировал бурно:
— Головную боль подарила мне она в первую-то очередь! Не без вашего, дружище, участия!..
Сын Николы, опустив глаза долу, рефлекторно поёжился:
— Моего? Я-то здесь при чём?
Собеседник скривился:
— Э-э, не стройте из себя святого угодника. Сударь, вы при том, что она вас любит. И решила избавиться от мужа, чтобы не мешал вам соединиться.
— Но мессир...
— И не возражайте. Мне известно всё. Вплоть до её письма, за которым вы приходили на свиданье с Анжелой — преданной служанкой моей дочери. Натворили
Дорифор посмотрел на консула вопросительно. Тот сидел нахмурясь.
— При каком условии, кир Франческо?
Гаттилузи ответил невозмутимо:
— Что дадите слово навсегда забыть о синьоре Барди. Не иметь контактов, не обмениваться письмами и, случись увидеться где-то в городе или на балу, даже не здороваться.
— Даже не здороваться?!
— С этого мгновенья вы с ней не знакомы. И тогда я смогу гарантировать ваше благополучие в генуэзской фактории.
Живописец обречённо молчал. Видя его колебания, консул веско добавил:
— И сама Летиция просит вас об этом.
Богомаз позволил себе выразить сомнение:
— Вы, должно быть, шутите?
— Нет, нимало. Прочитайте, сделайте одолжение. У меня пергамент, адресованный вам. — И достал свиток из-за пазухи.
— Господи помилуй! Отчего не отдали сразу?
— Я хотел вас вначале подготовить...
Разломав сургуч, живописец уставился в несколько написанных ровных строчек:
«Феофано! Подтверждаю правильность слов отца. Между мной и тобой всё кончено. Для меня отныне существует единственная любовь — к новорождённой Томмазе, ей и посвящу весь остаток жизни. Заклинаю: смирись, вырви меня из сердца, заведи семью и детей. Мы отныне чужие. Не сердись и прощай! Л. Б.»
Он воскликнул:
— Почерк не Летиции! Я не узнаю её почерка!
Дон Франческо не отрицал:
— Дочь ещё слаба и лежит в постели. Попросила Анжелу написать под диктовку. Но внизу приложила руку. Видите печатку?
Сын Николы вскипел:
— За кого вы держите меня? Взять печатку, а затем приложить к пергаменту мог любой. И письмо, поданное вами, ничего не стоит! — Он швырнул его на скамью с брезгливостью.
Итальянец встал. Стукнув палкой с набалдашником об пол, грозно произнёс:
— Господин мазила, не забывайтесь! Вы пока что не на свободе и сидите в тюрьме Галаты, — стало быть, в моей власти. Поведу бровью, и от вас останется лишь одно ничтожное мокрое место!.. — Посопев, закончил: — Если выдвинутое мною условие принято не будет, то не будет и вашей росписи храма Богоявления. Я вам запрещу въезд на территорию, контролируемую Генуей.
Дорифор в свою очередь поднялся. С колотящимся в груди сердцем, но довольно твёрдо он проговорил:
— Как вам будет угодно, сударь. Никаких условий я не принимаю. И в фальшивые письма не верю. Вы меня можете уморить в тюрьме, выслать на Тенедос, не пускать в Галату. Но не в состоянии сделать главного: запретить мне любить Летицию, а Летиции приказать не любить меня. Рано или поздно мы соединимся. Если не на Земле, так на Небе.
Тот расхохотался:
— Да уж, на Земле вам рассчитывать не на что. Я об этом сумею позаботиться. А на Небе — пожалуйста. Лет через пятьдесят-шестьдесят. Ничего не имею против. Власть моя на Небо не распространяется. — Повернулся и вышел, по дороге бросив: — Романтичный сопляк. Ненавижу идеалистов. Хуже сумасшедших.
А племянник Никифора возразил вполголоса:
— Ненавижу прагматиков. Чересчур нормальны.
Вечером его действительно отпустили. Он приехал на коляске домой, запёрся на ключ в бывшей комнате Аплухира и проплакал несколько часов кряду. Но потом поужинал, выпил целый жбан красного вина, развалился в кресле и сказал с печальной улыбкой, обращаясь к невидимому противнику:
— Может, вы и правы, мессир. Это всё химеры. Надо смотреть на вещи более спокойно. Пожениться с Анфиской, нарожать от неё детей и заботиться о благе нашей мастерской. Остальное — чушь. И не стоит выеденного яйца. — И, уже засыпая, пробормотал: — Без Летиции я — мертвец... Жизнь не удалась.
Глава четвёртая
1.
Верно говорят: если хочешь поссориться с другом, одолжи ему денег и потом потребуй возвратить долг вовремя. Так и отношения между бывшими союзниками — Иоанном V Палеологом и генуэзцами — вскоре напряглись: те хотели привилегий, чтобы окупить средства, вложенные в юного императора; он же государственными делами не занимался, никаких законов не издавал, проводя время в загородных имениях, развлекаясь с девочками, турок не прогонял, на сближение с Папой не шёл; а когда Галата стала угрожать, что откажет в средствах, совершенно не испугался и завёл дружбу с венецианцами, постоянными конкурентами генуэзцев. Тут уж нечего было и думать о примирении. Словом, идея Кантакузина и Филофея, даже без участия Феофана, осуществилась: Иоанн V и Гаттилузи разругались и перестали общаться. В Византии победила реакция. На Вселенском соборе вновь подтвердили правоту покойного Паламы, сделав исихазм официальной доктриной греческой православной церкви. Оппоненты подвергались репрессиям и бежали — кто в далёкие монастыри, кто на Запад, где переходили в католицизм. Казнокрадство снова приняло невиданные размеры. От судейского произвола не было спасения.
Сложной ситуацией воспользовались турки: в 1359 году эмир бросил свои войска на Константинополь. Помогли итальянцы: прекратив на время враждовать друг с другом, Генуя с Венецией начали обстрел мусульман из пушек, установленных на морских судах. Турки дрогнули и поспешно прекратили осаду. Но от планов завоеваний не отказались: вскоре овладели крупными городами к западу от Босфора — Дидимотикой и Адрианополем. А эмир Мурад, объявив себя султаном, сделал Адрианополь новой турецкой столицей (вместе с Бруссой). От великой Византийской (или Восточной Римской) империи оставались теперь жалкие ошмётки. Государство приходило в полный упадок.
В 1363 году отдал Богу душу Патриарх Каллист. Иоанн V согласился с предложением Кантакузина (продолжавшего жить в монастыре под именем Иосафа, но фактически управлявшего всеми делами империи) и вернул на святой престол Филофея Коккина. Тот вернулся с Афона хоть и постаревший, но по-прежнему полный желания побороться за торжество взглядов Паламы. А его приближённый Киприан сделался иеромонахом, что давало ему возможность продвигаться по иерархической лестнице в православии и в дальнейшем получать видные посты. Оба сохранили доброе отношение к Феофану Дорифору и не раз делали заказы у того в мастерской — от миниатюр в новых списках Библии до иконостасов в новых церквах.