Страсти по Феофану
Шрифт:
И опять поймал на себе взгляд княгини. Изумлённо подумал: «Что ж она уставилась? Даже неприлично, пожалуй. Могут ведь заметить и порочно истолковать... Хватит приключений на мою голову. Я хлебнул дворцовых каверз сполна. Ни во что не вмешиваюсь отныне, лишь работаю по заказам митрополита. Надо хоть на старости лет потрудиться спокойно».
А Елена Ольгердовна, глядя на него, рассуждала: «Совершенно не изменился. Только поседел ещё больше. И на вид не дашь больше сорока с чем-нибудь. Вот счастливец: все невзгоды — точно с гуся вода. Не похож на вдовца. Говорили, что с ним приплыла некая монашка, вроде его домоправительница.
Приблизительно неделю спустя встретила в Кремле Симеона Чёрного, шедшего из Чудова монастыря с озабоченным видом, и велела челяди, чтоб его позвали. Богомаз подошёл, низко поклонился и спросил, чем он может служить княгине.
— Верно, что теперь ты являешься сродственником Греку?
— Верно, матушка, верно. Породнился через младшего братца.
— С Феофаном видишься?
— Как не видеться, ежели вдвоём нам поручено расписать Успенский собор в Коломне! Вот ходил в Чудов монастырь поглядеть на ихнее «Умиление», ибо сделать хотим несколько иначе, проникновеннее, а по-фряжски говоря, «колоритнее»...
— Передашь своему учителю, что желала бы его лицезреть?
— Как не передать? Передам непременно. Будучи в Москве, он предстанет пред твоею светлостью обязательно.
— Хорошо, ступай. На, держи монетку. Подари племяннику что-нибудь весёлое — деревянную сабельку или барабан. Да не говори, от кого. Будто от тебя.
— Сделаю, как велено, матушка княгиня...
А она подумала: «Я сошла с ума. Для чего затеяла? Надо бы вернуть Симеона, отменить наказ. Нет, не стану. Будь что будет».
Дорифор встретил сообщение Чёрного без особого интереса. Равнодушно бросил:
— А зачем, сказала?
— Нет, «желаю видеть» — и всё.
— Видимо, для росписи собственных палат.
— Верно, не иначе.
Софиану, погрузившемуся в работу, было, как и раньше, не до посторонних вещей. Сам Успенский собор его вдохновлял — величавый, из тёсаного камня. К трём дверям вела высокая лестница, со скульптурной каймой во всю ширину её стен. Косяки дверей и окон — отшлифованные колонны. Три солидных купола с позолоченными крестами, крыша похожа на кедровую шишку. Главный купол — над главной люстрой и главным алтарём. Два других — над другими алтарями. Некогда главный купол обрушился, предзнаменовав набег Тохтамыша, но затем был отстроен заново. Именно под ним и предполагалось разместить Богоматерь с младенцем и само Успение.
Феофан писал Богородицу. Пресвятая Дева получилась у него несравненно душевнее, мягче, чем на Ильине улице в Новгороде, с более тёплыми чертами, розоватостью щёк и носа, обнажённой высокой шеей. Из-под темно-красного мафория виден синий чепец. Звёздочка на мафории сдвинута к Иисусу. Золотистая рубашка ребёнка вся исходит святым сиянием. Выразительными вышли лица обоих: белые мазки по тёмной санкири. Фон ликующе светлый. Это было, пожалуй, лучшее «Умиление» за всю его жизнь.
А «Успение» создавали вместе с Симеоном и Даниилом Чёрными. Те писали апостолов и скончавшуюся Марию, башни плакальщиц, а учитель — фигуру Христа и пурпурного Серафима над Ним. Тёмные одежды Спасителя контрастировали с ярким Серафимом и горящей красной свечой внизу. Цветовое решение фрески было необычно для Грека, он давно не писал столь насыщенными красками. Вроде вспомнил молодость. Или, наоборот, помолодел, поселившись в Московии?..
Посетил Елену Ольгердовну только в августе, после дня Успения, завершив труды. Был одет по-русски — в летний кафтан и мурмолку [25] ; под кафтаном — красная косоворотка из китайского шёлка, на кафтане — кушак; сапоги из замши. Поклонился коротко, приложив руку к сердцу. И спросил по-русски, совершенно без акцента уже:
— Вызывала, матушка?
Та сидела за пяльцами, вроде вышивала, но обилие перстней на обеих руках говорило о том, что её работа — только видимость. Жестом пригласила гостя садиться и проговорила:
25
мурмолка — невысокий колпак из дорогой ткани с отворотами.
— Я не вызывала, но приглашала. Нешто нам и потолковать уже не о чем? Старые приятели...
— Благодарен за честь называться твоим приятелем.
— Разве то не правда? Мы с тобой больше чем приятели. — Горько усмехнулась. — Мы в известной степени родичи...
Дорифор насупился и ответил сухо:
— Не хотел бы отзываться с неуважением о покойной Марии Васильевне. Царствие ей Небесное!..
— Ты ведь знаешь, что она родила побочную девочку? — продолжала гнуть свою линию литовка.
Ахнув, Феофан замер, потрясённый. Еле слышно пробормотал:
— Девочку? Неужто? — Проглотил слюну. — Где ж она?
— Вместе с нею сгорела.
— Господи Иисусе! — и перекрестился. — Ты меня огорошила.
У княгини вырвался беззаботный смешок:
— Баешь по-русски лихо. «О-го-ро-ши-ла»... Помню, как приехал в Серпухов лет пятнадцать назад — изъяснялся только по-гречески.
Он молчал, погрузившись в воспоминания. Собеседница хлопнула в ладоши, позвала челядь и велела принести угощение. А потом предложила помянуть всех погибших. Феофан согласился. Женщина сказала:
— Я уже не сержусь на проделки князя. Он не может иначе. Должен быть в кого-то влюблён, чтобы вдохновляться на подвиги. Что ж, пускай.
— Твой супруг в Москве?
— Нет, в Торжке, укрепляет рубежи княжества. Ведь грядёт новая война с Новгородом Великим. Дядя и племянник возжелали довершить начатое Дмитрием — уничтожить тамошнюю вольницу, подчинить Московии. Стало быть, Орде. Тохтамыш согласен.
Грек неодобрительно повёл головой:
— Будет много крови. «Волохатые» просто не сдадутся.
— Значит, пострадают. Русь объединять надо.
Богомаз утёр мокрые усы:
— «Русь объединять»! А Литву куда? Пол-Руси под ней.
Та пожала плечами:
— Православные литовские княжества сами подчинятся. Остальные уйдут под Польшу. И пускай, не жалко, это Малая Русь — у краины...
— С Тохтамышем, стало быть, замирение?
— Да, теперь мы друзья. У него Тимур главный враг, с ним ведёт борьбу.
— Лишь бы на Москву не лез больше.