Страсти по Феофану
Шрифт:
Возвратившись в Москву (или же, вернее, на её пепелище), князь велел похоронить всех погибших, выделив по рублю за каждые 80 погребений. Тут же из Твери пожаловал и митрополит Киприан. Впрочем, вскоре он опять поссорился с Дмитрием и, в очередной раз обидевшись, переехал в Киев.
Сохранялась угроза нового набега Орды. Настроение было скверным. Куликовская битва не достигла основной цели — полной независимости нашего государства.
А Владимир Андреевич, как узнал о гибели Маши и детей, так, не в силах унять печали, долго горевал и не сразу поехал в Торжок — за женой и матерью...
Словом, Феофану в Москве, после всех случившихся здесь событий, делать
10.
Весть о пожарище докатилась до Нижнего к осени 1382 года — принесли её купцы, плывшие по Оке из Калуги. Один из них разыскал Дорифора и вручил ему свиток от Елены Ольгердовны. Это был ответ на его письмо, посланное в мае. Вот что он прочёл:
«Милостивый сударь, Феофан Николаевич! Извини за задержку с посланием, ибо мы готовились умирать от руки татарской, и писать грамоты было недосуг. Но теперь уж главные опасности позади, и могу поведать тебе о трагических происшествиях. Белокаменная в руинах, надобно отстраивать заново. А поля под ея разрушенными стенами сплошь усеяны свежими могилами и крестами. Есть средь них и близкие тебе — жёнушки твоей Марьи и сынка Николая. Говорят, они заживо сгорели у себя в московском дворе. Мой супруг, князь Владимир Андреевич Храбрый, сам тела распознал, а затем распорядился о погребении. Мир их праху! Разреши выразить сочувствие твоему горюшку. Знаю, что Гриши своего ты лишился о прошлой осени. Призываю силы Небесные в помощь твоему духу. Смерть любимых тяжела для нас; но спасайся одним — твой талант от Бога, и нельзя его губить собственной печалью. Может быть, работа хоть в какой-то мере пересилит твою кручину. Не сдавайся, дорогой Феофан! Верю, что наступят лучшие времена, мы ещё увидимся, и твои новые творения будут потрясать воображение наше.
Остаюсь преданным твоим другом дочь Ольгерда Литовского Елена».
Грек не помнил, сколько просидел у окна — час? четыре? И очнулся только на окрик сестры Лукерьи:
— Вечерять желаешь?
Он ей протянул грамоту из Серпухова. Та прочла и заплакала. Опустилась перед ним на колени и проникновенно сказала, сжав его ладонь:
— Господи, помилуй! Как же это?
Софиан проговорил глухо:
— За мои грехи... Я во всём виновен.
— Боже мой, о чём ты?
— Я не смог сберечь — ни Летицию, ни Григория, ни Николеньку, ни Марию... Горе мне! Я достоин смерти.
— Феофан, опомнись. Провидение, Божий Промысел — вот что правит миром. Коли так случилось, не твоя вина. Это испытание, посланное тебе. Стисни зубы, терпи.
Слёзы потекли по его щекам, прячась в бороде. Он воскликнул жалобно:
— Не могу, Лукерья! Не хватает сил... — И, уткнувшись лицом в её ладони, разрыдался в голос.
Так они, стеная, обнимали друг друга, никому не нужные в этом мире, богомаз и монашка. А потом она принесла вина, и они оба выпили — за помин души всех усопших.
На другое утро Дорифор отправился в церковь, помолился и заказал все положенные в этих случаях поминальные службы. А когда вернулся домой, дворовая девушка сообщила:
— Ой, хозяин, гости у тебя, дожидаются в горенке.
Он спросил не без раздражения:
— Кто такие?
— Уж не знаю, как и сказати. Сами всё узнаете.
— Дура ты, Малашка. Дура и гусыня. Говори скорей.
— Сродственница вроде.
— Что за чушь городишь? Я один, как перст. — Раздосадованный Грек торопливо взошёл по ступенькам и, пройдя по сеням, дверь открыл в гостевую горницу. Увидав его, ахнула и встала с боковой лавки молодая полноватая женщина; сделав шаг вперёд, явственно припала на правую ногу; и произнесла по-гречески с дрожью в голосе:
— Ты не узнаёшь меня, папенька?
Сердце Феофана забилось в горле. С языка слетел осторожный вопрос:
— Да неужто Гликерья?!
— Я, конечно.
И они бросились навстречу друг другу. Целовались, улыбались, плакали от радости. Живописец с любовью разглядывал выросшую дочку: мягкие, славные черты, очень женственные, нежные; чем-то походила на покойницу-мать, чем-то на него; говорила, как он, точно так же моргала, складывала губы. И, подобно юной Анфисе, часто краснела, скромно опуская глаза.
— Ну, рассказывай, рассказывай, — торопил отец. — Как ты здесь очутилась-то?
А история её вышла вот какая. Прошлым летом умер дедушка Иоанн. Бабушка Антонида прожила без супруга меньше полугода. Гробовщицкая мастерская перешла по наследству к Гликерье, но поскольку по византийским законам женщины не имели права заниматься ремесленничеством, продала предприятие одному из гробовщиков, а сама продолжала жить на втором этаже, в комнатах родителей. Здесь-то и нашёл её Дионисий, русский епископ.
Получив письмо от Малахии Философа, сообщавшего о своём благополучном прибытии в Суздаль, а затем и в Нижний, он узнал, что художник Грек поселился тут же и успел за два с половиной года расписать несколько соборов. Рассказал Малахия и о смерти Гриши. Спрашивал: не разыщет ли Дионисий в Царьграде дочку Дорифора? Ведь послание от неё очень бы поддержало бедного иконника... Что епископ и сделал.
Сам священнослужитель собирался уже на Родину: благосклонно выслушанный Патриархом Нилом, он добился провозглашения Киприана митрополитом Киевским и Всея Руси; кроме этого, Патриарх рукоположил Дионисия в сан архиепископа. А поскольку Гликерья всё ещё была одинокой и ничто больше не удерживало её в Константинополе, то она захотела переехать к отцу на Русь. Продала свои комнаты, собрала пожитки и отправилась вместе с Дионисием. С восхищением говорила родителю:
— Плыли так чудесно! Море было тихое, голубое, над головою — ни облачка. Никогда не забуду этого путешествия. Очень подружилась с киром Дионисием. Он совсем не важный, не заносчивый, любит посмеяться. Знаешь, у него с собою — аж семнадцать святынь в дар митрополиту: крошечный осколок от столпа бичевания Иисуса Христа, щепка трости — той, которой били по Его голове, и лоскут от пурпурной мантии Сына Божьего. Сей лоскут я видела — сквозь прозрачные стенки златокованой раки [23] . Он совсем не красный, а зеленоватый — видимо, от времени.
23
рака — большой ларец для хранения мощей святых.
Софиан смотрел на неё и не мог поверить в происшедшее чудо. В то, что маленькая девочка, плакавшая у него на руках и ходившая на горшок, несмышлёный комочек, а затем пискля на худеньких ножках и с косичками — крысиными хвостиками, превратилась в юную даму, умную, лукавую. Неужели эта молодая импозантная женщина — продолжение его самого? Вот ведь удивительно! И второе диво: то, что Бог разрешил им встретиться, съехаться, объединиться, поддержать друг друга. Ах, как здорово, что они теперь вместе! Жизнь наполнилась новым смыслом. И печали не так страшны.