Страсти по Фоме. Книга 2
Шрифт:
— Ав!.. Ва!.. От!.. Че! — прозвучало непроизвольно в Коляне и Саньке, в такт жестоким пяткам по телу. Кажется, только эта молитва и спасла их от помешательства — велик и неисповедим всеединодержитель, повелитель людей, лошадей и покойников!..
Они еще ничего не поняли, кроме того, что мертвецы ожили все разом и куда-то бегут с финишной вожжой на груди, но зато следующее явление повергло их в настоящий ужас, минуя непонимание, так как пришло явно по их душу.
В дверях стояло что-то страшное, рыжее и лохматое, и широко улыбалось. Улыбка эта была настолько дика, что Колян не выдержал
— А-аааааб… — слабо сказал Колян, выпрастав руку и показывая пальцем почему-то вверх, а не на мертвеца, впрочем и волосы его тоже стояли дыбом.
Так он хотел сообщить своему другу, что, кажется, знает этого «покойника».
— Узнал?! — радостно и страшно закричал тот. — И я тебя узнал, дорогой! Ты — это я!..
Фома все еще думал, что он в преисподней, где надо всех узнавать, как учили в Ассоциации. Коляна он не признал в посмертном пылу.
— Не-е, — обморочно протянул Колян, не желая быть с номерком на ноге в расцвете первоначального накопления, но Фома, не слушая, обнял его и поцеловал страшным незакрывающимся ртом.
Словно бездна дохнула оттуда. Колян, тихонечко и тепло пукнув, стух. Под ним стало сыро и горячо, в голове — звонко и пусто, в глазах — темно.
Фома, сплюнув, тряхнул его, никакого ответа. Рядом совершенно беззвучно, с аналогичным запахом, лежал Санек и из-под него тоже негромко выходил воздух, словно бы намекая, но уже достаточно явно, что человек не столько тело, сколько дух.
— Странная преисподняя, — пробормотал Фома.
И увидел Мартыныча. Тот крупно, как хлещутся веником в бане, крестился бутылкой водки. Бутылка была уже открыта и плескала вокруг, как елейный стручец в пасху, но Мартыныч этого не замечал, не в силах оторвать взгляд от Фомы, а ноги — от пола.
— И тебя я узнал! — сказал Фома по инерции, хотя уже понял, что он не где-нибудь, а на родной Спирали, узнал по антуражу и родному сивушному запаху. — Ты — это…
— Нет, это не я, это они!.. — Рухнул перед ним на колени Мартыныч. — Они меня попро… они угрожали! Вот телефон, я не виноват!..
Он стал торопливо выворачивать карманы своего халата.
— Вот!.. — Нашел он какую-то бумажку и сунул в холодную руку Фомы.
Раздался сухой электрический разряд. Мартыныч отдернул руку, спрятал в халате, потом вытащил и нервно побежал ею по пуговицам: вверх-вниз, вверх-вниз…
— Дай халат, — сказал Фома.
— Что? — испуганно замер Мартыныч. — А, халат! Конешна, — забормотал он, — конешна, милок, оно тебе нужнее! Конеш…на!..
Он торопливо скинул дерюгу себе под ноги, не решаясь подать в руки ожившего покойника, говорят, они схватят и все!.. Фома одел халат, взял бутылку с пола, раскрутил и в один прием мощной струей выплеснул ее содержимое в глотку. Затем, ни слова не говоря, вышел на улицу, не видя, как тянется к нему рукой служитель Харона. А тот, словно первохристианин с полотен Ренессанса, наблюдал сошествие Фомы и был как один порыв экспрессионизма то ли к восставшему,
В рассветной тишине ясного неба полыхнула, невесть откуда взявшаяся низкая разлапистая молния и тут же раздался раскат грома, настолько близкий и оглушительный, что Мартыныча повалило рядом с теплодымящимися приятелями.
А Фома снова оказался на своих похоронах. От бессилия против его хулиганских «шастаний оттуда» скорбные обряды были применены к нему со всей ритуальной строгостью, то есть о покойнике — только хорошее или ничего, лишь бы не возвращался, мерзавец! А уж мы!.. Фома услышал о себе столько, сколько не слышал со времен своего младенчества, когда даже стул его вызывал умиление.
— Это был настоящий человек!.. — слушал он.
— Громадной души рыцарь был!.. Человечище!..
— Я знал покойного, он любил жизнь, меня, но больше всего он любил справедливость!..
— Я не знал покойного, но смерть его потрясла меня и все прогрессивное человечество!..
На голову и плечи вкопанного стоя Фомы сыпался песок и комья земли, от толкотни перед могилой…
— От нас ушел, может быть, последний рыцарь нашего времени!..
— Он никуда не ушел, он с нами, он был и остается в наших рядах, я чувствую его плечо сейчас, спасибо друг!..
Новый комок грязи.
— Я как увидел, так сразу понял…
— Я не видел его, но то, что я слышал, понятно и без слов…
— Смерть вырвала из наших рядов правофлангового!..
— Его смерть сплотила наши ряды!.. Никогда не забудем!..
— Он ушел и что теперь делать?..
— Делать нечего, он ушел, но память о нем!.. Вот, помню, как-то!..
— Не помню когда, кажется, еще накануне, он сказал мне: живи!..
— Он умел любить, но умел и ненавидеть, да, да — ненавидеть, потому что — любил!..
— Его сердце билось в унисон самому честному и чистому… Прощай, добрый друг!..
— Мы не прощаемся с тобой!..
— Мы никогда!..
— Мы всегда!..
— Земля пухом!..
— Небо твердью!..
— Ты с нами…
— Мы без тебя…
— Аминь, аминь, аминь! — звучало после каждого панегирика и на каждом перекрестке, но слышалось совсем другое: изыди! — и: чур меня!..
Многие вспоминали, как помогали графу Иеломойскому в борьбе против Скарта и его приспешников. Мартин-младший своевременно предупреждал его об опасности, когда Скарт подсылал наемных убийц. Мартин-старший сразу понял, что это за великий человек, подружился с ним с первой встречи и беззаветно подставил свою грудь, лишь бы спасти спасителя отечества. Мартин-младший, встав поближе, добавил, что и он — грудь!..
Венки, песок, камни стучали по голове графа…
Человек, примерно, тридцать придворных заблаговременно предупредили рыцаря Томаса о том, какую опасность представляет начальник тайной полиции, еще столько же — рассказали графу, какой вид оружия выберет злодей для поединка, и не меньше десятка нашлось таких, кто подсказали сэру Томасу, каким образом можно победить Скарта и специально поставили деньги против него, чтобы не выдать друга. Теперь вот в проигрыше, но зато страна… хотя денег жалко, но не в этом дело.