Страсти по Гоголю, или «Мёртвые души – 2»
Шрифт:
Оба выходные беседа с новым напарником не шла у меня из головы. Как, кстати сказать, и он сам, 34-летний интеллигентный москвич приятной наружности, бывший инженер-электронщик. Мне было так странно и, одновременно, дико узнать, что он, не глупый по виду парень, вдруг взял и бросил по какой-то непонятной причине престижную и высокооплачиваемую работу в крутом столичном НИИ. Добровольно покинул место службы, то есть, о которой многие люди, поди, да даже и москвичи, и помыслить не смеют, куда всеми правдами и неправдами попасть стремятся – но всё тщетно… А теперь вот и вовсе из страны навсегда умотать собирается, прихватив семью. Это после шикарной Москвы-то! Зачем? почему? на кой ляд? – дивился я в растерянности. Что была за напасть такая чрезвычайная и непреодолимая, толкавшая его в столь опасное, как ни крути, и крайне рискованное предприятие?…
Не удивительно, что, придя
С шести до одиннадцати вечера у нас традиционно было самое горячее время в смысле въездов и выездов, самое напряжённое: машины с грузами следовали одна за другой – успевай только шлагбаум поднимать и проверять документы. Присесть – и то было некогда, или по нужде отойти освежиться. Не говоря уж про всё остальное. Но после одиннадцати грузовой поток заметно снижался, и можно было расслабиться и перевести дух, покурить спокойно на свежем воздухе, по душам потрепаться. Что мы с Валеркой и сделали с удовольствием, устав от вечерней нервозности и суеты.
И как только мы с ним присели на брёвнышке возле ворот и сигареты спичками запалили, я опять к напарнику с разговором пристал, что с прошлой смены не давал мне покоя.
– Валер, – как можно проще и ласковее обратился я тогда к нему, дымком пахучим затягиваясь. – Признаюсь: у меня из головы твой рассказ не выходит. Всё силюсь и никак не могу понять: почему ты, образованный коренной москвич, вдруг взял и два года назад из института в бега подался?… А теперь вот и вовсе из страны уезжать намылился, да ещё и с семьёй, женою и дочкой, что смахивает на эмиграцию, на побег. От кого, Валер?! Разъясни!!!… Помнится, после революции в Октябре Семнадцатого князья, графья и многие помещики-дворяне наши тоже сломя голову помчались в Европу, Китай, Америку ту же, спасаясь от расправы комиссаров-жидов из ленинской гвардии. И их, бедолаг, понять было можно; понять, посочувствовать и пожалеть. Здесь, в России, если б остались, их бы ждала неминуемая гибель как представителей прежнего правящего слоя – по законам революционного времени, классовой ненависти и борьбы. Поэтому-то они и бежали массово, спасая жизнь свою. И правильно делали, повторю, молодцы… А ты-то, ты от кого спасаешься, навострив лыжи?! тебя-то кто здесь в Москве достаёт?! Ты же не барин, не князь, не помещик. И классовой ненависти к тебе со стороны простого народа и в помине нет… Странно и чудно мне это, такое твоё поведение. Честное слово! Я б на твоём месте жил, не тужил, Бога б благодарил ежедневно, – имей я и половину, и четверть того, что ты на сегодняшний день имеешь, и от чего вдруг когти рвать решил, родную пуповину добровольно резать. Расскажи мне, Валер, уважь, открой тайну: чего тебе на месте-то не сидится? Ни в институте блатном, ни под крылом родительским? И на какие-такие кренделя заграничные ты нацелился свои теперешние столичные блага променять? Неужели же жизнь в Германии так соблазнительно хороша, и того стоит?… Ответь, будь другом, вразуми и просвети меня, лапотника, Ванька владимирского. Меня, признаюсь, этот вопрос так растрогал и взволновал не на шутку, что уже пару дней хожу как шальной, не могу собраться и успокоиться…
Валерка, помнится, рассмеялся, услышав мой простодушный вопрос, да ещё и мою физиономию удивлённо-растерянную в лучах фонаря заметив.
– У вас, провинциалов, какой-то совершенно гипертрофированный взгляд на нашу московскую жизнь и самих москвичей, – сказал мне беззлобно и не кичась, густое облако дыма изо рта выпуская. – Вы у себя во Владимире думаете, что тут в Москве – рай, и живут и работают тут у нас сплошь одни только ангелы-небожители.
– Никто так не думает, Валер, не надо утрировать и опошлять, – слегка обиделся я. – И не надо нас, провинциалов, за полных кретинов считать: это не правильно. Кретинов и идиотов, я подозреваю, и у вас в Москве много: они везде есть. Это уж как водится. Но только я думал, да и сейчас так думаю, уверен даже, что уж в науку-то, где ты подвизался, чудаков и бездарей не берут. По определению, что называется. Там просто обязан быть весь интеллектуальный цвет русской нации сосредоточен… Это же не наш стекольный завод, куда кто хочешь устроиться может и секреты мастерства постичь – было б желание. А в ваш оборонный НИИ чтобы попасть, как представляется, мозги и талант нужен, знания глубокие, к аналитическому труду способности. И многое ещё чего. Туда же не возьмут на работу всякого, как я понимаю.
– Не правильно понимаешь, Вить, в корне не верно, – опять снисходительно заулыбался Валерка. – В нашей советской науке, поверь, такие бездари
– Да ладно тебе, Валер, плести-то, “пургой” столичной меня “заметать”! – не поверил я, на собеседника недовольно глядя. – Ты хочешь сказать, что и меня в ваш особо засекреченный институт взяли бы, наш гусь-хрустальный техникум художественного литья когда-то закончившего, – если б у меня, к примеру, “мохнатая лапа” была, как ты утверждаешь, связи?
– Взяли бы, точно тебе говорю, – уверенный ответ последовал. – И жил бы ты в нашем НИИ, Витёк, как у царя за пазухой: весь в деньгах, в тепле и в почёте. Круче любого крутого учёного, одним словом, – академика или ещё кого! Мало ли их у нас в советское время было! Ходил бы в белом халате по этажам важно изо дня в день, чаи с баранками попивал, молоденьких девочек на чердаках и в подсобках трахал, которые от скуки и от избытка сил тебе бы сами в штаны залезали; весною – особенно. И ни черта бы годами не делал, палец об палец не бил как представитель новой советской знати, элиты общества, космоса. И ещё бы зарплату за тот свой узаконенный “порожняк” получал, гарантированно имел бы свои 200-300 советских рубликов ежемесячно – на пропитание и сносную жизнь. Факт! У нас так большая часть сотрудников до сих пор подъедается – без образования и мозгов, без навыков маломальских. До пенсии, ни черта не делая, доживает, до седых волос… Да и на пенсию уходить не торопится – ждёт, пока вперёд ногами с предприятия вынесут, да ещё и похоронят за государственный счёт. Поди, плохо!
–…Не верю, Валер! Уж извини, но не верю тебе! – твёрдо ответил я, подумав, не принимая душою сказанного совсем. – Преувеличиваешь, скорее всего, и на свой бывший институт клевещешь и наговариваешь, в котором тебя обидели, наверное, сильно, с зарплатою, с повышением обошли. Вот ты и бесишься, мстишь своим бывшим сослуживцам задним числом, гадости про них ходишь и всем рассказываешь. Нельзя так. Нехорошо. Не по Божьему это.
– Не веришь – не надо. Хозяин – барин, – сухо отреагировал мой молодой напарник. – Ну и не приставай тогда больше ко мне с расспросами: “как” да “что”, да “зачем”? Живи спокойно в своём счастливом неведении, наслаждайся жизнью в Москве, которая тебе дюже сильно нравится…
В общем, всё и на этот раз кончилось неудачей и холодом в отношениях. Покурив, мы опять на ворота встали, прибывавшие машины принялись осматривать и пропускать, изредка перебрасываясь короткими репликами, что в основном службы касались, порядка на вверенном нам объекте. И так – ночь напролёт, пока в 8 утра не пришли сменщики.
Расстались мы с Валеркою и во вторую по счёту смену сухо и неприязненно: напарник мой недоволен был, что я против него восстал и рассказу его не поверил. Категорически…
3
А я и следующие два дня не переставая про Валерку думал – про то, главным образом, что он мне про свой институт вскользь поведал, завесу тайны нехотя приоткрыл, оголил, так сказать, малюсенькую подводную часть огромного «научного айсберга», чем меня заинтриговал максимально. Всё это было так дико и несуразно в моём понимании, его про славную советскую науку ядовито-насмешливые слова, в которой Бог знает кто отирается, якобы шваль и рвань разная, проныры, сродственники и блатота, – что не хотелось в них, слова его, верить. Ни грамма… Поверить в это – значило бы прежних радужных идеалов себя лишить, убить на корню любовь к Родине, новой России, веру в её очередное интеллектуальное и научно-производственное возрождение и могущество, которые, как думалось мне, не за горами. Не взирая даже на весь тотальный горбачёвско-ельцинский бардак, смрад и разложение… Вот отдохнём чуток, думалось, оглядимся, торгово-рыночным дурман стряхнём – и за ум опять возьмёмся, за работу великую, созидательную. Очередные грандиозные планы только наметим – и вперёд, к вершинам Гордого Мирового Духа. Так ведь всегда в нашей русской истории было. Так будет и на этот раз: хотелось в это верить… А мой молодой учёный напарник меня к обратному призывал – ни во что не верить и не надеяться, не строить иллюзий! И из страны без оглядки бежать. На что пойти я никак не мог: этому всё моё естество противилось…
Поэтому-то и в третью нашу совместную смену я перед Валеркой сразу же начал крутиться ужом, во всём ему потакать, где-то и лебезить, уступать, соглашаться. Несмотря на то даже, что был его на семь лет старше и работал на Горбушке на полгода больше по времени, был в смене главным по приказу начальства; то есть мои команды и требования напарник обязан был исполнять. Я очень старался тем самым растопить в его сердце возникшую к себе неприязнь, грозившую перейти в отчуждённость.