Страсти по Софии
Шрифт:
Но тогда я не знала, что пью в первый и в последний раз напиток богов, какой пили, наверное, только обитатели Олимпа во времена проживания там потаскуна Зевса его сварливой жены Геры. Я слушала словоизвержения отца и любовалась не столько слогом его, не столько мыслям, произнесенным им словам, сколько красоте его лица и ладности фигуры, звуку бархатистого голоса его и блеску опьяненных вином и счастьем глаз.
— Мы с тобой совершили прорыв в науке, который позволит изменить ход истории всего человечества! — рокотал голос отца. — Мы поняли истинную суть строения вещества, и, стало быть, Вселенной! Мы — живые существа, состоящие из таких же атомов, что и мертвая материя, способны мыслить и держать каждый в своей голове больше, чем все миры, больше, чем сама Вселенная! И вот два таких ума соединились — и нашли ответ, над которым бились лучшие ученые Земли в течение тысяч лет! Мы открыли тайну мироздания! Мы с тобой объяснили, почему вначале был Хаос, а уж потом весь хаос, заключающий в себе все и ничего, превратился во множество всего, где каждое из множеств отлично от другого, а многие отличия вместе являют собой совокупность общего!
Меня совершенно не волновали произносимые им слова. Я бы их, наверное, и забыла совсем, если бы не была тогда как-то по-особому пьяной, зараженной его вдохновением и видом этой демонической фигуры, выглядевшей при свете множества свечей в канделябрах, расставленных по столу и даже по полу, подобной тени сказочного чародея, колдующего во славу науки. Я слушала его, как слушают музыку — не вникая умом в содержание, а наслаждаясь одними звуками, проникающими в глубь меня до самого сердца. Я чувствовала, что для меня нет ничего на свете дороже и прекрасней этого человека, обладателя этого голоса, этих глаз, этого сильного тела, этих непонятных и оттого еще более мудрых мыслей. Мне захотелось принадлежать ему собою всей, без остатка.
Я решила было сказать ему об этом, но он налил в мой бокал еще вина, я отхлебнула — и тут же почувствовала слабость, головокружение, веки мои слиплись, а голова опустилась на стол.
Последнее, что услышала я тогда, были слова:
— … мы живем, пока в нас…
Чем закончил он это предложение и какое отношение наша жизнь имеет к процессу горения, из-за которого загорелся весь этот сыр-бор, я так и не узнала, ибо уснула так крепко, что не услышала, как отец, перестав изрекать, заметил меня спящую, взял на руки и перенес в мою спальню в Девичьей башне, где я и проснулась в середине ночи с вкусом нежной сладости во рту и легкого головокружения.
Луна светила как-то по-особому печально и таинственно. Какое-то из привидений прошмыгнуло в его луче, упавшем на мою постель, — и исчезло. Сквозь приоткрытые ставни слышались стрекотания цикад, курлыканья лягушек, доносился запах свежескошенной травы со стороны того самого поля, куда когда-то давным-давно убежали свиньи, которых я пасла, — теперь поле было под зелеными парами и крестьяне тайком от отца косили по ночам там клевер.
Сна не было. Я проснулась совершенно. И, хотя не чувствовала себя совершенно трезвой, подумала, что не грех бы выпить мне того вкусного вина еще чуть-чуть. А почему бы и нет? Достаточно встать с постели, зажечь свечу и спуститься из башни вниз, в трапезную, где в старинном резном шкафчике хранится та самая пузатая бутыль, из которой отец дважды налил мне в бокал настоящий нектар богов…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
София и Луиджо
Появление Луиджо в дверях трапезной случилось в тот момент моих воспоминаний, когда я, спустившись в эту комнату и открыв никогда не запирающийся массивный дубового дерева буфет, не обнаружила там бутыли со столь понравившимся мне золотистым вином. Глядя на отмытого, одетого в роскошный шелковый, в вертикальную красно-желто-зеленую полоску халат коновала, я сразу же забыла о том своем давнем решении во что бы то ни стало найти желанное вино, пусть даже его взял с собой отец и спрятал в своей опочивальне. Живой, излучающий силу и похоть мужчина притягивал меня, словно всасывал всю, как лапшу. Тело мое подалось навстречу Луиджо с силой непреодолимой.
Я шагнула вперед и, опустившись перед коновалом на колени, дернула за конец пояса, перетягивающего его поперек талии. Халат распахнулся, явив прекрасное, без лишнего жира тело, покрытое густым черным волосом, словно шерстью, от шеи до колен, а в центре этого покрова рос абсолютно голый, восставший до потрясающего воображение размера символ мужской мощи, который я тут же, не медля ни мгновения, погрузила в свой рот…
В конце концов, почему бы не оказать услугу в виде подобного удовольствия человеку, которого утром сама же и убью? В бытность мою графиней де ля Мур, то есть знатной дамой стольного града Флоренция, такие ласки почитались изысканными, признаком хорошего тона среди аристократов. Точно таким образом я ублажала на глазах своего мужа его друзей. А однажды он приказал оказать такую услугу и слуге, который накануне остановил понесших карету с испуганным и приготовившимся к смерти графом. Слуга бросился навстречу экипажу и повис на коренном, обхватив его за шею руками и поджав ноги. Кони встали, граф де ля Мур был спасен, вся дворня ожидала награды героя. Муж привел слугу в гостиную и там велел мне, сняв с грязного, пахнущего своим и конским еще потом тела штаны, наградить спасителя «Венериным поцелуем». Граф наслаждался этой сценой до самого конца, когда слуга пустил белую горячую струю мне в лицо и застонал от восторга и наслаждения, потом муж набросил сзади на его шею шелковый шнур и затянул петлю. Труп с так и не упавшим фаллосом еще бился в последних судорогах, а я, размазав рукой мужское семя по лицу и по груди, второй рукой задирала подол платья, готовясь к принятию мужа… Это не почиталось во Флоренции изменой — это было шалостью, не больше.
При воспоминании о той сцене я возбудилась и, вскочив на ноги, быстро избавилась от собственной одежды, приказав взглядом Луиджо, чтобы тот лег на стоящий посреди трапезной стол. При этом думала не о нем, а о своей будущей дочери: неужели отцом Анжелики может оказаться этот вот коновал? А почему бы и нет? Чем коновал хуже великосветского подонка де ля Мура? Что из того, что граф имел в предках полтора десятка людей с титулами и историями о глупых побоищах с драконами и спасении ими еще более глупых и ленивых будто бы дев? Мой Луиджо по-настоящему лазал полчаса назад в лошадиную вагину, а теперь этими же руками обнимет меня, прижмет к своей лохматой могучей груди и войдет уже в мою вагину так, как следует это делать владельцу волшебного оружия любви. Когда моя дочь вырастет и будет способна быть любимой и сама любить, у нее будет один мужчина, на всю жизнь один. И Анжелика будет счастлива с ним. Пусть у нашей с Луиджо дочери будет то, чего у меня не было и быть не могло: один-единственный мужчина, и на всю жизнь! Один.
С мыслью этой я скинула с себя платье и штанишки, оставшись совсем нагишом и, радуясь приливу желания, а заодно и ощущению прохлады от гуляющих по трапезной сквозняков, влезла на стол, встала над лежащим лицом вверх Луиджо. Застыла так на миг, а потом медленно, дрожа от вожделения, и чувствуя, как желает меня он, опустилась открытым своим лоном прямо на поддерживаемый им рукой фаллос так, что тот вошел в меня весь, без остатка, вызвав одновременно в нас обоих громкий и протяжный стон, в котором было все: и благодарность, и радость, и любовь…
Как уж получилось — сама не пойму, — но стоны наши слились в один, и я совершенно отключилась, потеряв чувство времени и места, растаяла в чем-то бесконечно приятном и одновременно мучительном, не заметив, как мы перевернулись, как я оказалась под Луиджо, и он стал владеть мной, как собственной вещью, рабой, своей, всей, до последней капельки крови, до самой крохотной точки в душе… А потом внутри меня что-то словно взорвалось, разметав меня на клочки и вырвав из груди остатки воздуха… Я задохнулась, стала ловить ртом потерянную было душу… глотнула раз, другой… Увидела лежащее на себе напряженное, как струна, тело, сведенное в жуткую гримасу лицо мужчины над собой и услышала его утробный рев. В лоно мое ударила горячая струя — и тотчас мышцы лежащего на мне мужчины стали ослабевать, черты лица сгладились, стали блаженными…
«Анжелика! — подумала я. — У нас родится Анжелика…»
Ночью я дважды просыпалась и, лежа с Луиджо на столе, рассматривала моего мужчину. Прикрытый халатом кое-как, он мерз и потому норовил во сне спрятаться под мое платье. Но я не давала — и он капризно сводил губы во сне, как маленький ребенок.
Я смотрела на Луиджо — и думала, что этот коновал может стать моим мужем. А почему бы и нет? Все условия для этого у Луиджо есть: какая-то крохотная частичка крови от моих любящих побаловаться с простонародьем предков, недюжинный ум, смекалка, золотые руки, моя любовь, наконец. В сравнении со всем стадом похотунов, проникавших в меня на протяжении всей моей беспутной жизни, он один не распускал языка в постели, делал свое дело молча, самозабвенно, думая лишь о себе, но работая так, что я ни о чем, кроме, как об охвативших меня чувствах, не думала. Нет, такого пахаря моя борозда должна иметь ежедневно и долго. И пахарь тот не должен приходить ко мне тайком. Он должен стать графом. Я сделаю из него Аламанти!