Страстная неделя
Шрифт:
— Шарль, друг мой дорогой, до чего же я счастлива вас видеть, даже странно…
Всякий раз, при каждой встрече он открывал её заново: так нынче он впервые, казалось ему, заметил изящество её тоненького прямого носика с раздувающимися ноздрями. И его пронзил её певучий голос, произносивший слова с лёгким испанским акцентом, от которого её не сумели отучить даже в пансионе госпожи Кампан.
Он повторил:
— Вы поступаете весьма неосмотрительно, сударыня, вас могут узнать…
Она засмеялась в ответ, взмахнув рукой таким жестом, словно трясла браслетами.
— Что ж тут такого? Пусть узнают!
Но он ответил все так же серьёзно:
— Политические страсти сейчас разгорелись, во дворе
— Ну и что же сказал ваш доброхот? — спросила герцогиня.
— Достаточно того, что он произнёс ваше имя в связи с именем госпожи де Сен-Лэ…
— Велика беда! Всем известно, что мы с Гортензией подруги и она даже крестила мою дочку.
— Но сейчас, сударыня, могут вспомнить, что она была королевой… и когда Буонапарте уже в Фонтенбло…
— Так, значит, вы думаете, что он ещё только в Фонтенбло?
Вот поэтому-то мне и не терпелось пойти посмотреть, что делается в Тюильри. Господин де Лилль по-прежнему ещё сидит на троне и рассказывает своим министрам сальные анекдоты?
— Его величество, сударыня, скоро будет производить смотр войскам, а я солдат… но, молю вас, будьте осторожны, следите за своими словами, умы сейчас слишком возбуждены…
— Ни за какие сокровища мира, Шарль, я не пропущу этого зрелища! Ведь я смотрю не только за себя, но и за Дюрока. Будь он жив, он сегодня был бы не на площади Карусель, а там, на дороге в Фонтенбло…
От неё Фавье мог принять любое. Но только не то, что последовало вслед за этим.
— Если уж говорить о неосторожности, — добавила она, слегка повернувшись к старику, скромно отошедшему в сторону в первый момент их встречи, — господин Фуше охраняет меня…
Услышал ли её слова человек в дорожном плаще? Он поправил очки, будто старался скрыть глаза за их стёклами. Фуше! Значит, вот этот худощавый, чуточку согбенный господин, столь старорежимный с виду, значит, он и есть Фуше? Фуше, которою хотел арестовать Бурьен и который сумел ускользнуть из рук— полиции…
Уж не потеряла ли рассудок Мария де лос Анхелсс?
— Не думаю, — сказал он, — чтобы воздух Тюильри был особенно благоприятен для герцога Отрантского…
Так как при последних словах полковник слегка повысил голос, старик вежливо поклонился и, приблизившись к говорившему, произнёс:
— Отчасти это зависит от барона Фавье и от того, какое употребление он изволит сделать из моего имени…
Он выпрямил сутулую спину, и тут только Фавье заметил, что Фуше с умыслом разыгрывает роль старика и что на самом деле выглядит он значительно моложе, чем при первом взгляде. В 1815 году Фуше было пятьдесят два года, но какая-то юношеская живость все ещё сохранялась в его движениях.
Шарль не без презрения взглянул на Фуше сверху вниз:
— Вам нечего бояться, сударь, хотя бы потому, что ваше имя, произнесённое этими устами, стало тем самым для меня священным…
Он склонился перед герцогиней, кровь гудела в ушах. Он взял на руки дочь Дюрока и приподнял её.
— Малютка, — сказал он, — в тебе я вижу твоего отца и твою мать, их неразрывно слитый образ… да будет жизнь твоя легка!
Он произнёс эти слова столь несвойственным ему торжественным тоном, что герцогиня выхватила из его рук дочку и прижала к себе. Она потеряла сына, своего первенца, и жила в непрерывной тревоге за эту болезненную девчушку.
— Да хранит вас бог, Шарль, дорогой, — сказала она тихо, чтобы Фуше не расслышал, — какой бы путь вы себе ни избрали!
Когда Фавье выехал из конюшни на своём рысаке,
Как бы тщательно маршал Макдональд, герцог Тарентский, ни обряжался по приказу короля в штатское платье — чёрный фрак без карманов, оливковые панталоны, рыжие ботинки, даже взял в руки складную трость-зонтик, а на голову надел цилиндр, — все равно в нем чувствовалась военная косточка. Правда, он раздобрел, и курносый нос, задорно торчавший посреди широкой костистой физиономии и придававший ему в прежние годы ухарски отважный вид, выглядел теперь совсем иначе среди складок нездорового жира, появившегося к пятидесяти годам. Но, как и прежде, он безуспешно старался обуздать белокурые волосы, слегка потемневшие с годами: они упорно падали прямыми, хотя не столь густыми, как раньше, прядями. На худой конец он мог сойти ещё за банкира, но кто бы, подметив взгляд его карих глаз, слишком легко принимавших восторженное выражение, решился доверить ему свои капиталы?
Ибо во всем его облике самым причудливым образом сочетались черты авантюризма, роднившие между собой людей Империи — недаром же в двадцать девять лет он был уже генералом, — и своего рода усталость горожанина, более чем натуральное следствие бурно прожитой жизни, как, впрочем, и боль в суставах, которая особенно мучила его при этих бесконечных дождях.
— Ну и погодка, чисто брюмеровская, — буркнул он и взглянул в окно на совсем ещё голые ветви.
Он вспомнил утро VIII года, Версаль, он шёл тогда под проливным дождём закрывать клуб якобинцев, в то время как его соратник поставил все на карту в Сен-Клу. С давних пор он был другом Жозефины, своим человеком на улице Шантрен. С тех пор прошло шестнадцать лет. даже меньше… прошла целая вечность, целая шквальная жизнь, и вот теперь его дожидается король Франции.
Да, король приказал ему явиться во дворец пешком и в штатском платье, дабы не привлекать ничьего внимания. Похоже, что Людовик оказывает ему такое доверие именно потому, что мало его знает. Герцог Тарентский прибыл в Париж всего шесть дней назад, даже пять с половиной. Первые их прошлогодние встречи оставили у него скорее дурной осадок. Людовик XVIII недолюбливал маршала за то, что тот слишком всерьёз принимал его либерализм: к тому же резкий характер Жак-Этьена и сейчас сослужил ему плохую службу в отношениях с новым государем, равно как и прежде в отношениях с императором; до его отъезда в свой округ ничто не предвещало внезапного монаршего благоволения — скорее уж наоборот. С лета 1814 года он жил в Бурже, центре военного округа, где была расквартирована его дивизия, или в своём поместье Курсель, в двух шагах от Буржа: в начале марта его отозвали в Ним, но. так и не дав добраться до новой резиденции, завернули с полдороги по приказу герцога Орлеанского, призывавшего маршала в Лион, откуда ему самому пришлось спасаться бегством перед приходом Наполеона по причине солдатских бунтов. Парижский особняк Макдональда стоял пустой: маленькая Сидони осталась в Курселе с тёткой Софи, и с тех пор, как вслед за старшей дочерью вышла замуж средняя дочка маршала, Адель — она повенчалась в 1813 году с Альфонсом Перрего, — особняк на Университетской улице почти все время пустовал, оставленный на попечение многодетной семьи привратника. В полутёмной бильярдной Жак-Этьен обнаружил в футляре, подбитом голубым бархатом, свою скрипку как некое полузабытое воспоминание. Уже очень давно он не прикасался к ней. Он отнюдь не считал себя виртуозом, но унаследовал страсть к музыке от отца-якобинца, передавшего ему также свои романтические, чисто шотландские глаза; отец был в своё время без ума от Генделя, с которым сблизился, когда композитор уже ослеп.