Страстная неделя
Шрифт:
— Извините, сударь, за неудобный экипаж, но ничего не поделаешь. Поверьте, тут повинны не мои личные вкусы, а профессия, — начал он по выезде из города своим глухим грубоватым голосом, нечётко, по-пикардийски выговаривая носовые звуки. — Дело в том, что я развожу нитки и основу, которую изготовляют в Абвиле, и распределяю их по деревням, где работают на дому, а готовые ткани отвожу для окраски в Бовэ.
Но сейчас мы с вами катим налегке.
— Значит, гражданин, — произнёс старик нравоучительным тоном, — вы способствуете эксплуатации сельского населения и занимаетесь делом, которое ущемляет интересы ткачей в городах, где имеются суконные мануфактуры…
В этом повторном обращении «гражданин» чувствовалась
— Гражданин, я разъезжаю в качестве скромного приказчика господина Грандена из Эльбефа, чем и зарабатываю себе на хлеб насущный. Он перекупил у господ Ван Робэ в Абвиле фабрику, изготовляющую основу. И вовсе я не коммивояжёр. Конечно, картины, свидетелем которых мне приходится быть в силу моей профессии, образовали мои убеждения, и именно поэтому я прибыл вас встречать сюда, в Бовэ… — Он явно старался избегать в разговоре пикардийского акцента, что, впрочем, не мешало ему говорить вместо насущный — «насущный». — Но сейчас речь идёт вовсе не о том, чтобы оправдывать себя в ваших глазах. Вы прямо из Парижа и, надеюсь, понимаете, что я сгораю от нетерпения… Что там делается?
Сведения господина Жубера мало чем дополнили те, что нынче утром дошли до префекта Бовэ и маршала Мармона, хотя старик передавал их совсем по-другому, а его отчасти иронический тон мог бы неприятно поразить какого-нибудь сторонника Бонапарта, не знай он, что перед ним никак уж не приверженец монархии.
Только одну новость мог дополнительно сообщить путешественник, но откуда, интересно, он её взял? А именно: что Наполеон велел призвать Карно, но встреча их произойдёт только сегодня вечером… Без сомнения, император хочет привязать к своей колеснице Организатора Победы.{78} В свою очередь господин Жубер также задавал спутнику вопрос за вопросом. Все его интересовало: и пейзаж, и улицы Бовэ, запруженные королевской гвардией, заваленные пожитками беглецов, толпы зевак, нищих, мастеровых, не находивших себе работы… Он осведомился также об умонастроении местных жителей. Известно ли, где остановятся королевские войска— здесь или на Сомме? Потому что такая угроза имеется, и, во всяком случае, в Париже опасаются — господин Жубер выделил голосом окончание этой фразы, как раньше он упирал на слово «гражданин», — что, если Мармон создаст фронт, значит, Бурбоны получили заверение в иностранной поддержке, а в том случае, если пруссаки и казаки снова хлынут к Парижу…
Но откуда было знать скромному приказчику о стратегических планах Людовика XVIII? Не от теренских же красильщиков, в самом деле, которым он только успел завести товар и тут же поспешил на условленное свидание, сумев заметить лишь то, что видел сейчас из окошка дилижанса и сам господин Жубер. В общем, хотя иностранных войск пока нет, все же можно нарваться на лёгкую кавалерию или на гренадеров, поэтому благоразумнее всего опередить войска и поскорее доехать до Пуа.
— Как до Пуа? — воскликнул парижский гость. — Значит, выбор пал на Пуа? Но ведь яснее ясного, что мы с вами окажемся на пути следования войск! Вот уж глупость!
— Все это так, но, когда дело замышлялось, никто не мог даже предполагать, что король свернёт на Кале. Верно ведь? А сейчас, в последнюю минуту, поздно менять место: слишком много народу предупреждено.
— Слишком много? А сколько же нас будет?
Молодой человек пожал плечами: точное количество он назвать затрудняется, но так он по крайней мере понял из разговора, состоявшегося с одним другом (слово «друг» он произнёс подчёркнуто напыщенным тоном, как до этого старик произносил слово «гражданин»). Решено ведь связаться со всеми слоями общества, главным же образом с наиболее бедными слоями.
— Послушайте-ка, Бернар… — начал господин Жубер.
Бернар
— Послушайте-ка, Бернар… — сказал господин Жубер, — мне известны причины личного характера. по которым вам было бы желательно пронести вечер в Пуа… но…
— Эк, куда метнул! — Бернар не нашёлся что ответить. Прежде всего сам он не принимал никакого участия в выборе места встречи, но не стоило ссылаться на это: господин Жубер все равно бы не поверил, поскольку знал. А о чем знал господин Жубер. об этом Бернар тоже не смел начать разговор. От кого мог он получить подобные сведения? Отрицать очевидность было просто бессмысленно. Оставался единственный выход — не произносить определённых слов. дабы не подтверждать того, что, возможно, вовсе не имелось я виду.
— И следовательно, — добавил господин Жубер, — если не ошибаюсь, вы отвезёте меня ночевать в кузницу?
Итак, о недоразумении или ошибке не могло быть и речи.
Погоняя лошадей, Бернар ответил:
— Вам, должно быть, известно, гражданин, что кузнец Мюллер — человек вполне надёжный…
— Говорят, что да, — буркнул Жубер и погрузился в глубокое раздумье.
Неужели так сильно разгулялся ветер? Только Бернар вдруг почувствовал, что кровь прилила ему к лицу. Но ведь это тайна, его личная тайна. И то, что старик оказался посвящён в неё, было для Бернара мучительно тяжко, несмотря на все его уважение к гостю. Конечно, никогда не следует смешивать такие вещи, но, скажите сами, где вы сыщете в Пуа более надёжный приют для новоприбывшего, чем кузница Мюллера? И вдруг он подумал о Софи, перед ним всплыло лицо Софи и вытеснило все на свете.
В обычное время дорога была вполне сносная, но после недавних дождей вода во многих местах размыла слой булыжника, обнажив подстилочный щебень, и фургон катил теперь по кремню, которым были усеяны окрестные поля. Недаром здешние крестьяне половину жизни проводили в очистке «глинчатки», как называют на местном наречии глинистую почву, от множества камней и складывали их на пашне рыжими конусообразными кучками. К тому же на козлах фургона каждый толчок — ох как чувствуется! Особенно если едешь порожняком. Старик то и дело морщился, и, когда он снял шляпу, чтобы утереть вспотевшее лицо, Бернар заметил, что его длинные волнистые волосы обрамляют солидную лысину, увеличивающую лоб. Совсем как на известных его портретах. Господин Жубер вдруг повернулся к своему вознице и сказал все тем же тоном без обиняков:
— Так вот, сынок, я хорошо знал твоего отца…
Если и существовало что на свете, что могло бы отвлечь Бернара от мыслей о Софи, так это упоминание о покойном отце.
Как раз в эту минуту мимо фургона на рысях прошла группа кавалеристов, и Бернар, с силой натянув вожжи, свернул с дороги. Это проскакал авангардный отряд мушкетёров на серых своих конях — Бернар поглядел им вслед с чувством раскаяния.
Господин Жубер был решительно прав, говоря о неизбежности подобных встреч. Но только тут до сознания молодого человека дошли слова его спутника.
— Моего отца? — переспросил он, и, как всегда при мысли об отце, его охватило мучительное ощущение ярости и нежности.
Старик решился упомянуть об отце, желая смягчить свой недавний намёк на кузницу, на Мюллера…
— Ты, Бернар, так похож на своего отца, что тебя нельзя не узнать. До сих пор я глубоко скорблю, что нам не удалось его спасти… — Он вздохнул, помолчал с минуту и заговорил снова. — Такие люди, как он… Все горе в том, что он чересчур верил в действенность военной акции, верил, что главное — это заговоры в армии… Эту безумную идею, видишь ли, разделяли тогда многие.