Страстная неделя
Шрифт:
Жерико сразу же заметил это и мгновенно все понял — ведь постороннему, да ещё и наблюдательному человеку каждая мелочь бросается в глаза. И он отвернулся, стал глядеть на служанку, сидевшую на корточках у огромного очага с высоченным островерхим колпаком, — девушка помешивала длинной поварёшкой похлёбку, варившуюся в котле, да иногда подбрасывала в огонь кирпичик торфа. Для людей, находившихся в этой комнате, все в ней было так привычно — даже дым, по-видимому, нисколько их не беспокоил; молодая женщина всецело была поглощена, или казалась поглощённой, своим рукодельем и, наклонившись к корзинке, стоявшей у её ног, перебирала разноцветные клубки шерсти; молодой человек смотрел только на эту женщину, а служанка смотрела только на огонь в очаге. Хромой Вулкан прошёл в дальний конец комнаты; Теодор, следивший за ним взглядом, угадывал при трепетном свете
А Вулкан старательно внушал господам офицерам: теперь-то они, конечно, видят, как у него тесно — он сам, да жена, да служанка, да Фирмен, да родственник — молодой человек из Абвиля, да вот ещё приехал из Парижа господин, который скупает в здешних краях вязаные изделия для лавки на Каирской улице. И тогда Теодор, до тех пор не обращавший внимания на скупщика, пристально взглянул на него; это был старик, сидевший на конце скамьи, прямо напротив пылающего очага; на макушке у него просвечивала плешь, окаймлённая длинными волосами, падавшими на бархатный воротник сюртука. Монкор повторил предложение подручного, но Вулкан только пожал плечами; его жена и молодой человек явно были согласны с ним, и тут вдруг заговорил старик; в интонациях его была лёгкая певучесть южанина, и Теодор сразу различил её: среди всех этих пикардийских голосов она казалась ему отзвуком Прованса и голоса Шарля Вернэ, его старого учителя.
— Ну разумеется, — говорил старик, — разумеется… Не можем же мы отказать в приюте офицерам королевских войск. Как это они поедут в такой дождь, да ещё и не подкрепившись? Верно, Софи?
Сказано это было с какой-то настойчивостью, похожей на приказание. Трое мужчин переглянулись, спрашивая и отвечая Друг другу глазами. Молодой человек не соглашался, но хозяин дома, по-видимому, уступил желанию старика и только молча развёл руками, что, вероятно, означало: «Ну, раз у вас есть на то свои причины…» И тотчас Софи сказала:
— Так я пойду погляжу, как все устроить… Только уж пусть господа офицеры не обессудят, как говорится, чем богаты, тем и рады.
Молодой человек обошёл с недовольным видом вокруг стола и, почти залпом выпив кружку пива, сел спиной к очагу.
Софи велела служанке принять у господ офицеров их вещи: они принесли с собой две перемётные сумы, снятые с лошадей, сабли и мушкетоны. Пока офицеры сбрасывали с себя промокшие плащи, освобождались от супервеста и кирасы, кузнец Мюллер подошёл к старику, и тот вполголоса принялся его убеждать:
— Послушай, нельзя отказать в ночлеге этим офицерам. Оба едва живы от усталости и будут крепко спать. Они никому не помешают. А если затеешь с ними скандал, только привлечёшь нежелательное внимание к дому, за каждым нашим шагом будут следить. Разве удастся тогда незаметно выйти?
Бернар с отвращением и ненавистью смотрел на красные доломаны гостей: вон какие мундирчики-то на этих беглецах. Не угодно ли!.. Придётся сесть вместе с ними за стол… Сабля Монкора упала с таким грохотом, что ребёнок, спавший в колыбели, вздрогнул. Кузнец подобрал саблю и, вытащив её из ножен, внимательно осмотрел.
— Видно, времена— то переменились, — сказал он… — Вы какого полка будете, господа? Много я выковал сабель — для егерей, для гренадер, для артиллеристов,
И он не без презрения отбросил саблю и ножны на большой ларь.
Господин Жубер примирительно заметил:
— Да ведь по ружью и то можно узнать, что они мушкетёры!
Как же вы не видите?
— В моё время, — ответил кузнец, — не было ни мушкетёров, ни мушкетов. В Клингентале мы ковали оружие для тех, кто защищал наши границы.
Будь здесь только Монкор, разговор перешёл бы в ссору. Но Жерико, которого усадили рядом с хозяйкой дома, поблагодарив лёгким кивком за поставленное перед ним пиво, принялся непринуждённо расспрашивать кузнеца, чем разнятся меж собою сабли кавалерийских полков. И когда служанка подала на стол миску с похлёбкой и каждый налил себе тарелку, кузнец, сидевший спиною к огню, на фоне которого его фигура казалась совсем гигантской, вдруг, словно решив повести смелую игру, пустился в длинные пояснения относительно приёмов выделки кавалерийских сабель — начиная с того момента, когда молотобоец сдаёт ковачу стальную болванку, уже вытянутую в брусок надлежащей длины, и до того момента, когда выкованную саблю отдают для закалки и наточки. Он рассказал, как сваривают сталь заготовленной болванки, то есть будущей сабли, с железным прутом, составляющим стержень рукоятки, который закрепляют при помощи устьица, имеющего форму рогатки, и как для этого стёсывают наискось заготовку сабли, и как припаивают устьице к заготовке, и как, сплющивая устьице, делают рукоятку, и как делают заплечики у основания клинка, и так далее и так далее. Теодор совсем запутался в его объяснениях, он не сразу понял, что накаливание металла, необходимое при двух-трех из описанных Мюллером операций, на языке кузнецов именуется разогревом, а когда дело дошло до второго разогрева, на стол подали кровяную колбасу…
Колбаса действительно оказалась превкусной, особенно после целого дня скачки в дождь и слякоть, но ни Монкор, ни Жерико не в силах были поглотить столь огромные порции, казавшиеся вполне нормальными нашим пикардийцам, даже юного Вертера с мануфактуры Ван Робэ любовь, очевидно, нисколько не лишила аппетита. Теодор подметил, каким лукавым взглядом старик Жубер посматривает на это обжорство, и сразу же меж двумя парижанами протянулась ниточка взаимного понимания. А Мюллер уже опять пустился рассказывать со всеми подробностями, как обрабатывается сталь в обе стороны от сердцевины клинка, упомянул о гранёном молотке и прочих кузнечных инструментах, должно быть полная, что они всем хорошо знакомы. Затем он объяснил, сопровождая свои слова жестами, как делают желобок на клинке, потом перешёл к лезвию и к загибу клинка. Оказалось, что в загибе-то прежде всего и состоит разница между саблями различных кавалерийских частей, ибо у драгунского или карабинерского палаша совсем нет загиба в отличие от сабель егерских полков и в особенности от гусарской сабли, самой изогнутой из всех.
И вдруг Теодор понял, что кузнец вовсе не какой-то неугомонный болтун, а хитрец, и хочет он всем этим пустословием как-то выйти из затруднительного положения. Немая усмешка подручного с перебитым носом подтверждала это подозрение, так же как и невероятная любознательность старика Жубера, задававшего такие, например, вопросы: «А что вы называете колодкой для стёсывания сабли?», «Сколько же раз надо накаливать брусок добела, чтобы выковать рукоятку?» Этот приказчик с Каирской улицы, несомненно, подыгрывал кузнецу и своими репликами подбавлял жару его разглагольствованиям. Монкор таращил глаза, борясь со сном, а Теодор выказывал притворное внимание к словам кузнеца, но думал при этом: уж не принимают ли его за дурака, а если нет, то что, собственно, хотят скрыть от него?
Наблюдая за своим Донателло с перебитым носом, он вдруг понял то, что, вероятно, являлось ключом к разгадке его тайны: Фирмен только делал вид, что его интересует изгиб кавалерийских сабель, а на самом деле занят был другим. Он все посматривал исподтишка то на свою хозяйку, то на молодого человека, называвшегося Бернаром, и без особого труда можно было понять причины этой странной слежки. Не подозревая, что приезжий мушкетёр с такой лёгкостью проникнет в его сокровенные чувства, Фирмен не следил за собой, и в ту минуту, когда влюблённые простодушно улыбнулись друг другу, в его глазах вспыхнула смертельная ненависть. Теодора это так поразило, что он потерял нить рассуждений кузнеца о так называемых клинках Монморанси, которые находятся на вооружении только во 2-м егерском полку. Во всяком случае, находились в 1792 году.