Страстная неделя

Арагон Луи

Он рассказывал беспорядочно — только что забежал на два года вперёд, так чего же он теперь повернул вспять? Коротко говоря, этот республиканец, даже осуждая Бонапарта, оставался в армии до тех пор, пока Наполеон не велел короновать себя и не стал императором, а так как наш республиканец, который был тогда в чине майора, и тут голосовал против Империи, ему пришлось выйти в отставку. Он занялся торговлей: надо же было кормить семью; в 1805 году у него родился ещё один сын.

Представился подходящий случай, и он устроился в Италии, во французских владениях, — в департаменте Маренго, название которого напоминало о молодом Бонапарте и о тех мечтах, какие на него возлагались прежде, до его предательства. Он поселился в Алессандриа-делла-Палья, которую французы называли Александрией. Поначалу все шло хорошо. Он занимался поставками на армию. А после 1811 года дела пошатнулись… кризис. Словом, и его задели бедствия того времени: поставок больше

не стало.

Наступило банкротство. Семью он отвёз обратно в Бетюн, на родину жены, а в те времена хлеб-то стоил по тридцать су… И вся страна как будто сама шла к своему разорению — император втянул Францию в трагическую авантюру.

— Граждане, в восемьсот двенадцатом году хлеб стоил по тридцать су — это было страшное несчастье для народа. Но в восемьсот тринадцатом году, когда стали возвращаться солдаты из России… да пришли из Германии вести, что все совсем расстроилось в наших военных делах… да ещё я встретил старых своих боевых товарищей, с которыми сражался за свободу, и от них доподлинно узнал о поражении, о том, что опять чужестранцы угрожают нашим границам…

— Ну и как? — крикнул кто-то. — Ты пошёл добровольцем?

Старик покачал головой.

— Я хуже сделал, — сказал он. — Сыну моему было шестнадцать лет в дни Лейпцигской битвы — я отдал его императору!

Мальчик поступил во 2-й линейный полк — в тот самый, из которого я ушёл, чтобы не служить Бонапарту, предателю Республики. В семнадцать лет он уже был сержантом, а тут союзные войска перешли наши границы. Под Безансоном сын мой вёл себя героем, схватился врукопашную с венгерским гренадером… Но раз Францию предали, как же было оставаться в армии?

Осенью он добился отпуска на полгода, приехал к нам в Бетюн, а тут вдруг пошёл слух: император вернулся. В воскресенье сын ушёл из дому. Верно, отправился в Париж, посмотреть на Наполеона в Тюильри. Он ни минуты не колебался, и я думаю так же, как он: Наполеон возвращается — надо опять взяться за оружие… Вот что я вам говорю! Десять лет сердце моё как огнём жгла мысль, что вот я отказался носить оружие — но ведь тогда оно не было оружием народа! Заметьте, я не против народных обществ, о которых сейчас говорил прядильщик, но что же могут сделать безоружные народные общества? Наполеон возвращается. Он будет таким, каким его сделает народ. Если только у народа будет оружие…

И тут поднялся шум. Оружие! Оружие! Опять драться? А против кого? И против англичан, и против немцев, и против русских? Кто-то крикнул: «Народ не воевать хочет, а есть!»

Многие из этих людей не доверяли солдатам, и это недоверие каждый выражал по-своему: но все заявляли, что хватит с них непрестанных войн.

Теодор совсем запутался в беспорядочном споре, который он слушал, примостившись в неудобной позе на скате холма; зашуршав ветками, он опустился на одно колено и замер. Рукой он упёрся в землю и почувствовал под ладонью крупные молодые листья, отходившие от стебля почти у самой земли, нежные, прохладные листья, а меж ними, в середине, пальцы нащупали какие-то цветы. Что это такое? Подснежники, конечно. Что же иное могло быть теперь? Разумеется, подснежники. И Теодор представил себе сиреневые чашечки с жёлтой сердцевинкой; он крепко сжал цветы, смял их, и вдруг что-то обожгло ему руку: крапива!

Так рано — и уже вылезла, негодяйка!.. Половину того, что говорилось на поляне, он не слышал, теперь надо было наверстать упущенное, но пикардийская речь мешала понимать, да ещё то и дело сыпались всякие специальные термины — особый жаргон ремёсел. Например, долго говорил башмачник, сетуя на то, что не! работы, и вспоминая о тех годах, когда для армии нужно было так много сапог и башмаков, что на них не хватало гвоздей, и никто не имел права брать частные заказы. …Потом спорили о цене на короткие панталоны из чёрной узкой диагонали и из белой нанки — говорили, вероятно, мастеровые из Абвиля, и один из них обрушился на Бернара, которого он знал как служащего прядильно-ткацкой мануфактуры… Потом зашёл спор по поводу того, что среди заговорщиков оказался священник — правда, он в своё время был депутатом Учредительного собрания, и уж какие речи он тогда держал!..

Но самым необычайным было то, что в Теодоре происходила какая-то глубокая, непостижимая перемена, которую нельзя было объяснить ни речами, произносившимися здесь, ни весомостью приводимых доводов, ни логическим развитием какой-либо мысли.

Нет, словно скользили перед глазами некие тени, и все принимало другой оттенок. Сначала он не обращал на это внимания, просто отдавался волне настроения, затем почувствовал, что она увлекает его, но никакого суждения ещё не вынес. Он как будто был в театре, а когда смотришь в театре пьесу. Драму или комедию, то ведь её содержание от твоей воли не зависит: замысел драматурга захватывает тебя и ведёт куда-то, а куда приведёт — неизвестно.

Раз ты заплатил за своё место, то и смотри и все принимай таким, как тебе показывают, —

принимай для того, чтобы следить за развитием действия, хотя у тебя имеются свои собственные взгляды и в жизни ты, быть может, стал бы на сторону купца, осуждая расточителей, и на сторону рассудительных отцов, против влюблённых безумцев. Для того чтобы Теодор мог следить за этой историей, ему следовало так или иначе принять чью-то сторону, отдать свои симпатии одним из действующих лиц против других. И вот в душе этого королевского мушкетёра, этого Дон Кихота старого, обратившегося в бегство мира, происходило что-то странное: он слушал эти путаные диалоги, как будто встав на сторону Наполеона, как будто хотел, чтобы этот мелкий люд, эти бедняки, этот священник, эти буржуа, эти подёнщики поняли ту новую роль, которую теперь возьмёт на себя император… Он боялся, что пьеса кончится не так, как того хочется ему, Теодору Жерико, а совсем иначе, он уподобился зрителям, сидящим в райке, которых так и подмывает крикнуть герою, вбежавшему на сцену, что за его спиной прокрался предатель, зрителям, которые умирают вместе с королевой, отвергнувшей счастье любви, и рады бы изменить ход Истории во имя того, чтобы Тит мог жениться на Беренике…^{81} Нет-нет, Наполеон — это вовсе не обязательно война, но зато уж наверняка разгром того нелепого мира. с которым его, Теодора Жерико, связывает красный мундир, только он и связывает, а ведь можно в любую минуту сбросить с себя этот мундир, ненавистный простому люду так же, как ненавистен он Каролине… Во всяком случае, возвращение императора — это встряска, это свержение рокового господства власть имущих, это начало совсем иной жизни, чей трепет он ощущал здесь, среди несчастных, прозябающих в страшной нищете, какой он, право же. никогда не видел, о существовании которой никогда и не подозревал, — нищете беспросветной, пожирающей жизнь множества людей. Где их дом, какие у них жены, какую чудовищную цену платят они за хлеб. о котором здесь говорили с тревогой, столь удивительной для Теодора? И он боялся, что эти обездоленные не поймут, как удачно складываются для них обстоятельства, и упустят счастливый случай… Опять ему пришла мысль о театре, о том, что здесь, как в театре, его симпатии зависят от освещения, от искусства драматурга, от игры актёров… И ему, как ребёнку, стало страшно, что, лишь только занавес опустится, вернутся прежние его мысли, привычные верования и все пойдёт так, словно не было ни пьесы, ни глубокого волнения, порождённого выразительным жестом, словом, благородством короткой реплики… И он боялся, что все это для него только театр, он страстно желал и дальше верить, не расставаться больше с этим миром, представшим перед ним при фантастическом свете воткнутых в землю факелов под высокими кривыми соснами, за крепостью и кладбищем, над пикардийской долиной — в тот час, когда и принцы, и солдаты королевского конвоя, и мушкетёры, разбитые усталостью, спали где-то там во тьме мёртвым сном, не помышляя, не ведая о подлинной драме, которая разыгрывалась здесь, а лошади в конюшнях, в хлевах, в сараях тихонько шуршали подстилкой, измученные и смиренно ожидавшие завтрашнего дня и новой дороги.

* * *

Бог мой, опять я совершил сейчас то, чего не полагается делать, но как удержаться! Я знаю, что писатель должен избегать авторских отступлений и тем более не допускать анахронизмов, не приводить случаев из собственной жизни, — да что поделаешь!

Очень уж сильно искушение! Лишь только я представил себе, как Теодор Жерико, примостившись на склоне холма, в густом кустарнике, смотрит вверх и слушает речи заговорщиков, собравшихся в Пуа, тотчас где-то в тёмном уголке моей памяти возникло воспоминание об одном эпизоде, о котором я ни на другой день, ни позднее, да и вообще никогда не рассказывал.

Это даже и не эпизод, а просто картина, мимолётное впечатление.

Мне было тогда двадцать два года — нет, даже меньше, так как это произошло в 1919 году, в конце зимы или ранней весной, около Саарбрюккена. На соседних угольных копях была забастовка, и солдаты из нашего батальона несли там охрану. Офицеры, которые ходили проверять посты, однажды взяли меня с собой, если не ошибаюсь, было это в холмистой местности, около Фельклингена. Как сейчас я вижу вход в пропускную, ствол шахты, клеть, подъёмник. Уже вечерело. В охране стояли знакомые солдаты, я их помнил по медицинскому осмотру, одного из них лечил от воспаления лёгких. И солдаты, и офицеры были молодые беспечные ребята, им надоела война, после которой последовала оккупация этого края — дело не весёлое, тем более что по ночам было довольно холодно: стояла такая же промозглая сырость, как в ту далёкую мартовскую ночь около Пуа; спутники мои обо всем говорили дурашливо, как будто самым главным в жизни было называть серый цвет серо-буро-малиновым в крапинку, а капельмейстера — капель-дудкой. Но я прекрасно видел, что за их развязностью скрывается беспокойство.