Страстная неделя

Арагон Луи

В описываемое нами время по всей Фландрии и графству Артуа пошаливали дезертиры, прятавшиеся в лесах и в болотах, терроризировавшие обывателей своими налётами. Очередь дошла и до Пикардии. И когда в здешних краях произошло несколько вооружённых нападений на мирных путешественников, Софи начала бояться за Бернара: она так долго и так красноречиво твердила, что ему необходимо иметь оружие для защиты от разбойников, что супруг её в конце концов решил преподнести приказчику в дар пару седельных пистолетов, которые остались у него ещё от службы в гусарах. Поглядели бы вы, до какого блеска начистила пистолеты Софи, прежде чем вручить их Бернару!

Чтобы люди зря не болтали, Мюллер велел домашним говорить, что Бернар доводится двоюродным братом Софи — ведь в самом деле ею родная деревушка была неподалёку от Сен-Рикье.

С тех пор так и пошло: «кузен», мол, скоро приедет; «кузен», мол, что-то задержался в дороге. Так что в конце концов соседи — а среди них были и люди злоязычные — уже не сомневались в воображаемом падении госпожи Мюллер: знаем мы этих кузенов!

А меж тем Бернар никак не решался открыть Софи своё сердце.

Только было он собрался излить свои чувства, как началось иностранное вторжение, начались чёрные дни; и говорить о любви было тогда равносильно святотатству. Лишь когда чужеземные войска покинули пределы Франции, он отважился объясниться. Сам он считал себя чудовищем: ведь он был связан с мужем Софи общим делом, участием в заговоре, да и принимали его в доме Мюллера из уважения к памяти покойного отца, которого Бернар боготворил. Потрясённая Софи с первых же слов Бернара поняла, что она уже давно согрешила в душе, да и как могло быть иначе? Впервые в жизни она на досуге начала мечтать о мужчине, и мужчина этот был хорош собою и молод, а полные его губы, казалось, непрестанно молили о поцелуе, о том поцелуе, который она не могла ему позволить. Весь их грех заключался в коротких беглых беседах, которые Софи тут же прерывала, заставляя Бернара клясться, что он никогда больше не заговорит с ней о любви. Впрочем, им редко удавалось побыть наедине: оба смутно чувствовали, что за ними следят. И следит даже не сам Мюллер, а Фирмен, этот кривоносый мальчишка, питавший к хозяйке нежные чувства. Бернар прочёл «Страдания юного Вертера» в переводе Севеленжа; к книжке был приложен портрет гетевского героя, выполненный Буайи. И приказчику мануфактуры Ван Робэ показалось, что он сам отчасти похож на Вертера, возможно потому, что у обоих от природы в беспорядке вились кудри. Но уж никакого сходства не было в очерке губ: у того на портрете маленький, горестно сжатый рот, тогда как у Бернара полные губы, поражавшие своей чувственностью. Про себя он звал Мюллера «Альбертом»: ведь так звали мужа Шарлотты… и разве не сказала та своему маленькому брату, показывая на юного Вертера при первой их встрече: «Луи, подай ручку твоему кузену». Бернар возил в своём фургоне пару седельных пистолетов, и вечерами в захудалых сантеррских харчевнях долго и любовно поглаживал их ладонью. Тайна его любви стала всеобщим достоянием. И, подметив взгляды, которыми обменивались между собой молодые люди, каждый воображал невесть что. Один только Луи Мюллер ничего не замечал. Но до «друга». 01 которою Бернар получал послания и развозил их по всему краю на своём фургоне, дошли слухи об этом романе: в первом порыве гнева он хотел было распечь своего чересчур чувствительного гонца, но воздержался. Господин Жубер был не лишён черт макиавеллизма и поэтому, поразмыслив, решил, что в данных обстоятельствах можно и поступиться республиканской моралью, исходя из того, что любовное приключение в случае необходимости послужит его посреднику убедительнейшим алиби…

Двадцать первого марта 1815 года фургон мануфактуры Ван Робэ прибыл в Пуа уже в сумерках, примерно на полчаса позже головного отряда мушкетёров, готовивших квартиры для королевской гвардии. Квартирьер как раз осматривал жилище кузнеца, намечая комнаты для постоя, и Софи совсем растревожилась, тем более что Бернар без предупреждения явился к ним с неизвестным ей старым господином. Нет, она его не узнает. Как-как?

Бернар шепнул ей на ухо его имя. Она вопросительно повторила за ним: «Жан-Франсуа?» — и удивлённо открыла глаза: видно, забыла своего «дядюсю». Ничего, все устроится! Если королевские мушкетёры увидят, что кровати уже заняты, пойдут переночуют где-нибудь в другом месте.

— А как же обед?

— Ничего, можешь особенно не торопиться…

— Мне ещё одну сивку надо подковать для колёсника из Сен-Ромена, так что я ухожу, а вы тут пока поболтайте.

— Раньше чем через час я ведь не управлюсь, кровяная колбаса не уварится…

— Смотрите-ка, колбаса! Мадам Мюллер, видать, решила не ударить в грязь лицом, совсем захлопоталась!

— Да ведь я просто так, гостей уважить.

— Ну ладно, ужинать сядем, скажем, в восемь часов, согласна, Фифи?

Мальчишка-ученик убежал домой к своей матери, и теперь им пришлось работать вдвоём, а возчик держал лошади ногу.

— Никак не могу взять в толк, что такое делается с нашим бесценным Фирменом? В иные дни, за что ни возьмётся, все не так. Спит на ходу. Послал же мне бог такого растяпу! Беда да и только… Машет без толку руками, как корова хвостом!

Мюллер крепко выругался по-эльзасски, как и всегда, когда что-нибудь не клеилось: пикардийское наречие было слишком слабо, дабы выразить именно то, что требовалось. Зачем тогда человеку руки даны, если он молота держать не способен…

Словом, кузнец и его подручный несколько замешкались и уже решили за поздним временем не подкладывать больше в горн древесного угля, как вдруг при свете угасавшего пламени на пороге кузницы показался мушкетёр. Он вёл на поводу захромавшую лошадь, а за его спиной виднелась фигура другого военного, верхом на коне.

X

НОЧЬ В ЛЕСУ

Хорошо, что беда стряслась уже при въезде в Пуа.

Теодор сразу же заметил, как только двинулись по мостовой. Эге!

Что это? Трик спотыкается? Человек иной раз стерпит, когда сапог жмёт ему ногу, смолчит, никому не признается. Но если едешь верхом на лошади, да она вдруг охромеет — это хуже, чем боль в собственной твоей ноге. Монкор обернулся и крикнул:

..Что случилось? — Жерико спрыгнул под дождём прямо в грязь, посмотрел, и все стало ясно: слетела подкова — лошадь подгибает ногу… Хорошо, что это произошло уже в Пуа, а то бы Трик вышел из строя. Если лошадь расковалась, нельзя допускать, чтобы она ступала прямо на копыто: собьёт его до крови, и пиши пропало! Чем же ей обмотать ногу? Кажется,

специально делают кожаные чехлы на копыта — так сказать, лошадиные чулки — и возят с собой в саквояже на тот случай, если лошадь потеряет свои железки. Только в армии не до того. Однако можно при таких оказиях подложить под копыто кусок картона, привязать его испод-низу или, ещё лучше, — лоскут фетра и обмотать сверху тряпкой. Но не так это просто! Где ты в походе возьмёшь картон? На дороге он не валяется, и лишней треуголки тоже в запасе нет, не из чего вырезать фетровую подстилку. К счастью, до кузницы рукой подать. На сторожевом посту караульный офицер сказал, что все складывается очень удачно: в доме у кузнеца есть две свободные комнаты, можно дать билет на постой к нему и Теодору Жерико, и его спутнику, то есть Монкору. Но кузнец о постое и слышать не желал.

— Подковать лошадь? Пожалуйста. И раз уж услужить так услужить: подкуём нынче же вечером. Дайте только поужинать, ко мне друзья приехали, так жена приготовила кровяную колбасу!

А с ночлегом ничего не выйдет, обе комнаты заняты гостями…

Монкор раскричался, желая доказать самому себе, что он мужчина, да к тому же ещё и мушкетёр. Кузнец смотрел на него ухмыляясь — дескать, стоит мне только стукнуть тебя разок…

Теодор, сторонник мягкого обращения с людьми, вежливо сказал, что лошади уж во всяком случае придётся здесь заночевать, да и сам он и его спутник крайне устали. Объяснение происходило при свете угасавшего в горне огня; на земляном полу тлели выпавшие из топки крупные угли; подручный с перебитым носом шаркал метлою, убирая свежий навоз, оставленный лошадью возчика, которую только что подковали. Все это Жерико схватывал зорким взглядом, заметил и большие мехи, подвешенные на цепи, и привод, который шёл с левой стороны, из-под кожуха, устроенного над горном, и сопло, просунутое в отверстие меж кирпичей у самого поддувала; заметил и наковальню и кузнечный молот на ней, клещи и целую выставку инструментов, напомнивших ему кузницу в предместье Руана, для которой он написал вывеску. И пока шли переговоры с кузнецом, усатым эльзасцем, носившим по старой гусарской привычке длинную косицу и только что не пудрившим волосы, с этим титаном в кожаном фартуке, надетом прямо на голое тело, без рубашки, Теодор разглядел и запомнил широкий разворот его плеч, бугры мускулов голых рук, рыжеватую мохнатость подмышек, но поразил его не этот грозный великан с несгибающейся ногой, с лицом, выдубленным всеми ветрами Европы, мокрый от пота, а его подручный с перебитым носом — высокий черномазый и волосатый не по возрасту юнец, который все вертелся вокруг, подметал, прибирал, окидывая исподтишка королевских офицеров сумрачным взглядом; внимание художника привлекал этот дичок в духе Донателло, лицом похожий, однако, на Микеланджело. Теодор прекрасно знал, что хромоногому Вулкану^{79} а высокой степени наплевать на все его доводы, но упорно твердил: «Мы устали» — с тем терпеливым видом, который часто считали свидетельством его кротости и учтивости, хотя, скорее всего, за ним скрывался упрямый характер. И вдруг подручный забормотал:

— Да чего ж мне не поспать в нижней каморе, хозяин?..

— Пускай они на моей постели лягут… Коли им тесно вдвоём, пускай для одного на полу постелят… А мне что? Мне ничего… Мне и в нижней каморе тепло. Не прогонять же людей в этакую погоду!

Как ни был Теодору непривычен пикардийский говор, он все же уловил в этой реплике сочетание хитрости и наглости. Кузнец был, скорее всего, из наполеоновских солдат, а его подручный, возможно, стоял за короля, раз ему так захотелось дать приют мушкетёрам. Как бы то ни было, титан в ответ проворчал что-то и выругался на языке, ещё менее понятном — Жерико только различил в его бормотанье немецкие слова: а затем кузнец сам привязал Трика к столбу вместе с лошадью Монкора и послал малого с перебитым носом в конюшню (стало быть. тут имелась конюшня?) за овсом; подручный отправился выполнять поручение, а кузнец тем временем объяснил, что у него в конюшне нет места: там уже стоит чужая лошадь; к тому же здесь, в кузнице, есть вода; пока господа офицеры покушают, их лошади отдохнут; он поведёт приезжих к себе в дом, и они сами убедятся, что там полно народу. «Эй, Фирмен, чего копаешься?» К мордам лошадей привязали торбы с овсом, и кузнец дал подручному крепкого тумака — может быть, в знак приязни, а может быть, в наказание.

Малый захохотал. Вулкан снял с себя кожаный фартук, вытер тряпкой мускулистую волосатую грудь, сдёрнул с гвоздя и надел рубашку, а куртку перекинул через руку. Затем все четверо, словно по безмолвному соглашению, направились к дому. (Смотри-ка! Дождь перестал.) И там, в низкой комнате, Теодор увидел троих людей, сидевших у обеденного стола и, очевидно, поджидавших хозяина; все освещение составляли две восковые свечи, горевшие по концам стола не в подсвечниках, а прямо прилепленные к доске; в очаге жарким пламенем пылали дрова и торф; над огнём был подвешен котёл. Стоял крепкий запах дыма.

При виде военных один из сидевших, молодой человек с поэтически взлохмаченной шевелюрой, вскочил. Как будто ему полагалось встать «во фрунт», — да нет, просто он встал из почтения к офицерам. Когда они вошли, он сидел, склонившись над колыбелью, где спал ребёнок лет двух, и рука юноши незаметно примостилась поближе к руке молодой матери, покачивавшей высокую лодочку колыбели. Она сидела на стуле около стола.

Кузнец, который дома ещё больше стал похож иа Вулкана, мимоходом по-хозяйски сжал широкой ладонью затылок своей жены, и Теодор увидел, как возле губ и глаз молодого человека задрожали отблески ближайшей свечи, словно по лицу его пробежала гримаса раздражения. На женщине был белый казакин, свет золотил венчик белокурых волос, выбивавшихся у неё из-под чепца, — она казалась совсем ещё девочкой, едва расцветшей в первом материнстве; с покорным видом она выпрямилась, но тревожный её взгляд как будто просил у юноши, стоявшего возле неё, прощение за неожиданную супружескую вольность.