Страстная неделя
Шрифт:
«Листья её употребляют в варёном виде; цветы кладут для отдушки в вино, а корни — в пиво; овцы охотно её поедают». В своё время я жил в этом краю у отца Софи, ты был тогда в том возрасте, когда ребят отдают в подручные к ткачам, я вспомнил про эту книгу и отправился по весне с отарой на пастбища — отец Софи неусыпно пёкся об улучшении поголовья и скрещивал местных пикардийских овец с испанскими мериносами, — так вот, я сам видел в лесу, с какой охотой щиплют овцы белую буквицу…
Ромм не ошибся…
— Вы жили у отца Софи? — воскликнул Бернар. — В Сен-Рикье?
— Да, в Сен-Рикье, сынок… где ваши отцы — твой и ее сделали гораздо больше, чем полагают, для экономической
— Это Бабёф! — воскликнул Бернар, и собеседник его утвердительно кивнул головой. Оба путника надолго замолчали, погрузившись в раздумье о далёком и близком. Эти общие воспоминания — мечты сближали их вопреки разнице лет в четыре десятка.
Оба они — и молодой развозчик шерсти, и старик, бывший член Конвента, — возможно каждый по-своему, ощущали глубокую связь, существующую между шерстяной промышленностью и разведением тонкорунных овец, улучшением лугов и стараниями патриотов, которые столь прозорливо и столь безошибочно видели, в чем состоят интересы Франции.
День уже клонился к закату, солнце расплывчатым диском катилось вслед за путниками слева от дороги к горизонту, временами исчезая за завесой тумана. Дорога шла по гребню плато, вдоль небольших деревушек, а там, внизу, параллельно дороге, тянулась уже подёрнутая сумраком долина Малой Терэны; последние багряные отблески окрашивали гладь реки, и, даже когда солнце зашло, ещё долго розовела вода, словно покрытая лаком. А крестьяне все продолжали выбирать камни из рыжей земли и складывать их в кучи.
Вдруг господин Жубер заговорил, как бы думая вслух:
— Наполеон… при всех преступлениях Наполеона — Наполеона, вернувшего эмигрантов. Наполеона, совершившего все то, что привело его к гибели, при всем том… видишь ли, надо признать, что Наполеон в той области, о которой мы с тобой говорим, претворял в жизнь наши старинные мечты — конечно лишь потому, что этого требовала его политика континентальной блокады… и все же он многое понимал, он покровительствовал суконной промышленности, велел выписывать из Испании баранов — производителей, отличал людей, старавшихся преобразить землю и улучшить поголовье скота… поощрял изобретателей машин, обеспечил въезд английских мастеров… Тем нс менее мы имели достаточно веские причины устраивать против него заговоры: эти вечные войны, эта тирания… Твой отец — да и Бабёф поначалу был против Робеспьера… потом открыто, перед термидорианцами… он сказал, он признал его, он боролся за Конституцию девяносто третьего года, за дело Робеспьера… А теперь мы…
Ведь теперь Бонапарт, сваливший Бурбонов, уже не тот Бонапарт, понимаешь? И то, что мы будем предлагать народу…
— Вы не можете так думать всерьёз!.. — воскликнул Бернар.
— Однако это так, сынок. Подобно Бабёфу…
— Но Робеспьер тогда уже умер! Он был только знаменем. А Бонапарт жив!..
— Он жив и именно поэтому может принести нашему делу больше пользы, нежели мёртвый. У него армия. Армия, очистившая себя от аристократов. Необходимо превратить её в народную армию, объединить народ и армию… Не гляди на меня так, я ещё не сошёл
— Вот это вы и собираетесь поведать им сегодня вечером? — спросил Бернар.
Оба замолчали. По брезентовому верху забарабанил дождь. У Бернара голова горела как в огне, а ноги застыли. Что такое наговорил ему старик? Как так. Наполеон — в роли продолжателя дела Ромма и Бабёфа! Ему отлично было известно, что «господин Жубер» и Бабёф сильно не ладили между собой. И все — таки они заключили между собой союз, как это иногда бывает. В одном главном вопросе они расходились — в вопросе о собственности.
Но, по-видимому, господин Жубер учитывал, каким уважением окружено в Пикардии имя Бабёфа! И перед этим молодым человеком, чей отец… Так в чем же все-таки заинтересован народ? «Организация» бросила лозунг: установить связь с народом. Народ… когда Бернар произносил, пусть даже мысленно, слово «народ», десятки картин возникали перед умственным его взором: исконная пикардийская нищета, дома призрения, где изнемогающие от непосильного труда мужчины и женщины мрут как мухи. попрошайки у сельских околиц, торфяники, плывущие вниз по Сомме на своих плоскодонках… а в городах странные секты, грызущиеся друг с другом. — дети Мэтра Жака или Отца Субиза, Деворанты, Волки…
Вдруг господин Жубер заговорил, и в голосе его прозвучали задушевные, почти нежные нотки:
— А скажи-ка мне, мальчик… Софи… Должно быть, Софи настоящей красавицей стала?
Бернар затрепетал. Только сейчас, услышав произнесённое дважды любимое имя, он сообразил, что господин Жубер уже упоминал имя Софи, но сделал это так естественно, мимоходом, не говоря о ней прямо, что Бернар не вник в его слова. А старик повторил:
— Действительно Софи стала красавицей?
— Да, — ответил Бернар. — Тут, гражданин, я смело отвечу: да…
Справа от дороги на одном выгоне паслись две коровы, обе чёрные с белыми пятнами. А там вдали земля, вся в меловых проплешинах, казалась почти одноцветной — так незаметно переходила блеклая зелень травы в желтовато-песочные борозды.
Путники приближались к Гранвилье.
Иной раз сведения военного характера распространяются самым странным образом и с той почти стихийной, труднообъяснимой быстротой. В ночь с понедельника на вторник император, едва успев прибыть в Тюильри, решил передать 1-ю дивизию 2-го корпуса под командование Эксельманса. Казалось бы, миссия этой дивизии — преследовать королевскую гвардию — могла стать известной лишь после смотра на площади Карусель, окончившегося около половины первого. И тем не менее в тот же день в четыре часа пополудни новость достигла Бовэ, отделённого от Парижа расстоянием в семнадцать лье. И кто же принёс эту весть? Принесли волонтёры Школы правоведения, когда они, падая от усталости после двухдневного перехода, начавшегося ещё позавчера, явились на пост, где несли дежурство гвардейцы герцога Граммона с зелёными ленточками и солдаты дворцовой стражи. Трех-четырех волонтёров провели к графу де Рейзе, в том числе одного тощего верзилу, который болтал как сорока…