Страстотерпцы
Шрифт:
— Тогда слушай: «Иудейское омовение освобождало не от грехов, а только от телесных нечистот. Не таково наше: оно гораздо выше и исполнено великой благодати, ибо оно освобождает от грехов, очищает душу и подаёт дар Духа. И крещение Иоанново было гораздо выше иудейского, но ниже нашего!» — Царевич просиял глазами: — Слышишь? Вот, читай сам: «...но ниже нашего!»
— Да как же так?! — заморгал глазами старик.
— Читай: «Оно заповедовало каяться, но не было властно отпускать грехи. Поэтому Иоанн и говорил: «аз крещаю вы водою... Той же вы крестит Духом Святым и огнём».
Бахарь повалился на колени.
— Государь! Господи! Умён ты не по летам, прости меня грешного. Я жизнь прожил, а прозреваю о смысле крещения от тебя, от отрока!
— Это не я умён, а книга, Иоанн Златоуст! — сказал Алексей, хмурясь.
Пришёл Фёдор Михайлович Ртищев.
— Ложился бы, государь! Завтра в Коломенское спозаранок.
Царевич был послушен. Вода в чаше стояла на подоконнике, приготовленная заранее.
Помолился перед сном, пожелал Ртищеву, бахарю, постельникам спокойной ночи, лёг, притворно смежив глаза, и заснул. Слаще сладкого. Некто ласково дул ему в лицо, гоня жар сильно натопленной опочивальни. И чувствовал царевич себя младенцем. Улыбался счастливый, потому что догадался, кто бережёт его младенческий сон.
О чаше с водою вспомнил уже в санях, когда переезжали мостом через Москву-реку.
Над обновлёнными прорубями клубился пар от воды. Солнце было косматое, как дедушка.
Алексей любил ездить в сильный мороз. Глядеть на сияющий мир через продых в тулупе, радоваться теплу, свету, дивной красоте земли.
Деревянное кружево старого коломенского дворца было в инее. Заиндевелые дубы пламенели белизною на позлащённом серебре небес.
Прошли, всего-то ничего, от саней до крыльца да по крыльцу, а внесли с собою большое морозное облако. Фёдор подбежал к старшему брату, счастливый впрок.
— С гор будем кататься?
— Если мороз отпустит. В такой куда? Поморозишься.
Фёдор повёл рукою по тающему морозному облаку.
— Как хочется покататься!
— Помолись, — сказал Алексей, — Господь добрый.
— Я помолюсь! — обрадовался подсказке Фёдор. — Я жарко помолюсь.
К наследнику подошёл Симеон Полоцкий.
— Батюшка-государь зовёт вас, государей, к большому окну.
— Да что там?! — затрепетал от ожидания чуда Фёдор, ухватил учителя за рукав. — Да что же там?
— Сами всё увидите. Надо только снять шубы, валенки.
Из шубы Фёдор выскочил, как стрелка из луковицы. Одной ногой тряхнул — валенок в угол, другой — в другой угол.
— Извольте чёботы надеть, — предложил царевичу учитель.
— Чего валенки-то раскидал? — укорил старший брат.
Фёдор вспыхнул, но побежал, вырвал валенки из рук слуг, принёс, поставил.
— Благодарю тебя! — поклонился царевичу Симеон.
Наконец и чёботы надеты.
Батюшка стоял в большой комнате перед большим окнам, возле него старшие царевны, Евдокия, Марфа, София.
— Идите сюда! — позвал сыновей Алексей Михайлович, давая им место возле себя.
Стеклянное окно было расчищено от изморози, а за окном, внизу, на Москве-реке ало пламенел дворец. Ледяная копия нового, начатого в прошлом году.
— Ай! — закричал Фёдор в восторге.
— Чего же «ай»? — засмеялся батюшка. — Лёд красный!
— Мастера исхитрились, — сказал Алексей, не чувствуя, что повторяет любимые слова отца.
— А мы пойдём туда? — прижался к батюшкиным ногам Фёдор.
— Отпустит мороз, пойдём.
Фёдор быстро глянул на брата и зашептал молитву.
— Вот бы такой камень найти! — сказала царевна Софья. — Прозрачный, но чтоб не таял.
— Да, — согласился Алексей Михайлович, пристально глянув на царевну. — Мастеров надо искать. Мастера всё смогут.
Поразила печаль в глазах дочери.
— Царевна ты моя! Господи, плачешь, что ли?
Слёзки так и закапали, покатились по круглому личику.
— Что с тобою?
— Растает...
— Не скоро, — утешил дочь Алексей Михайлович, отирая слёзы со своих щёк; растрогала.
К государю подошёл Фёдор Михайлович Ртищев.
— Ордин-Нащокин приехал. Известие из Царьграда.
Алексей Михайлович наклонился, поцеловал Софью в ясный лобик.
— Ты радуйся!.. Радуйтесь, детушки! Радуйтесь красоте... Мороз спадёт, вместе погуляем, полюбуемся.
Ордин-Нащокин ждал царя, не снимая шубы.
— Прости, великий государь, что тревожу в праздник... Гонец ко мне на порог, а я к тебе. Патриарха константинопольского Парфения ещё 11 ноября низвергли из сана и отправили в ссылку. Волю падишаха объявлял мультянский князь Радул.
— Слава Богу! — перекрестился Алексей Михайлович. — Отчего не раздеваешься, Афанасий Лаврентьевич? В моём доме ты всем в радость.
— Дозволь, государь, ещё сказать, — поклонился оберегатель посольских тайн. — 13 ноября в патриархи царствующего града Константинополя возведён гераклийский митрополит Мефодий.
Сказал, прикрыл глаза веками, поклонился царю до земли.
— Дозволь, великий государь, отбыть. Нынче будут мои люди из Малороссии.
— В праздник грех трудиться.
— Ох, государь! Не для праздника сии речи, но боюсь, боюсь... Великое неспокойство охватило многие украинские города... Не дремлют враги, не дают и нам дремать.
Трижды истово поклонился на иконы.
— Прости, великий государь! Нет большей казни, чем огорчать тебя, света. Застить лучи твои... Не могу, однако, и скрыть правду. Парфения, бывшего патриарха, турки умертвили...
— Господи! — побледнел Алексей Михайлович.
— Никаких подробностей не ведаю. Мои люди узнали о несчастье уже в дороге.