Страстотерпцы
Шрифт:
— Гетман Войска Запорожского ясновельможный пан Брюховецкий бьёт челом великому государю! Пусть он, великий государь, послов крымского хана не слушает. Хан у царя мира просит, но то обман. Татары собираются напасть на города малоросские. Греческие купцы говорили Ивану Мартыновичу: турецкий султан повелел господарям молдавскому да валашскому идти войной на Украину. А в Торговице по ханскому указу, по просьбе изменника Дорошенко, деньги серебряные чеканят. С мусульманскими клеймами. Хотят всех казаков преклонить к басурманской мысли: со Стамбулом поведёшься — получишь серебро, с Москвой — медь.
Лизогуб умолк. Ордин-Нащокин подождал, не скажут ли ещё чего, поднялся, поклонился:
— Все ваши слова и челобития будут доложены великому государю.
С тем и отпустил казачье посольство.
В тот же день украинские дела были доложены Алексею Михайловичу с пылом, с жаром.
— Неужто запретишь мне совершить странствие к святыням киево-печерским, к мироточивым мощам дивных подвижников?! — воскликнул царь, огорчённый известиями.
— Государь, смилуйся! — Ордин-Нащокин прижал руки к груди. — Я молюсь, чтобы твой приход самодержца, пресветлого православного царя соединил бы Украину с Россией столь же крепко, как соединены в граните разные минералы. Увы, государь! Мне ведомо больше, чем мещанину из Гадяча. Стольник Телепнёв, отправленный сообщить гетману о твоём замирении с королём Яном Казимиром, отвёз боярину и гетману щедрое твоё царское жалованье и говорил ему великую похвалу, а у Ивана Мартыновича в ответ новые попрошайства, просит твоего царского указа о перемене города. Гадяч — место пустое, кормиться нечем.
— Господи! — вздохнул Алексей Михайлович. — Когда же кто-нибудь царя пожалует? Царь всем дай!
— Драгоценный свет наш! — у Афанасия Лаврентьевича даже голос дрожал от негодования. — Грешен, ненавижу я само племя казачье. Все эти просьбы для отвода глаз... У Брюховецкого была наитайнейшая рада с полковниками. Были на той раде нежинский Мартынов, черниговский Самойлович, полтавский Кублицкий, прилуцкий Горленко, миргородский Апостоленко, переяславский Райча, был и киевский — Василий Дворецкий. Спрашивал боярин-гетман у полковников, как выживать Москву из малороссийских городов. Полковники ему не поверили, так он крест целовал стоять едино. И полковники целовали.
— От кого же известно о сей тайне? — царь смотрел на своего оберегателя с изумлением.
— От Ивана Самойловича...
От огорчения и заботы расплывшееся лицо государя стало маленьким, голос звучал разобиженно:
— Неужто не быть мне в Киеве? Я теперь «Жития» читаю о преподобных киевских старцах. Дивные подвиги творили. Господь молитвы их слышал... В не больно далёкие годы, при царе Иване Васильевиче, ходил за пещерами инок Дионисий. На Пасху пришёл покадить святым гробам да и воскликнул: «Христос воскресе!» И был глас от всех святых тел: «Воистину воскресе!»
Алексей Михайлович поднялся из-за стола, подошёл к иконам, поцеловал образ Спаса Нерукотворного.
— Тоска, Афанасий Лаврентьевич. Если бы Господь позволил мне, грешнику, приложиться к мощам святого братства Антония и Феодосия — многие беды грядущие миновали бы Россию... и меня. Да вот копошится что-то в душе: не бывать тебе в Киеве!
Улыбнулся бодро, отстраняя рукою минутную слабость.
— Будет так, как Бог велит... Нынче указ подписал. Воеводой в Новгород едет Дмитрий Алексеевич Долгорукий. Долгорукий в Новгород, а мы с тобой, Афанасий Лаврентьевич, собрав дорожную суму, — в Киев.
— Господь милостив.
— Аминь! — согласился царь.
9
16 февраля 1668 года пришло в Москву известие об измене Ивашки Брюховецкого... Русской кровью умылся боярин-гетман. Совершилось злодейство 8 февраля, в день золовкиных посиделок на масленицу.
Гадячский воевода думный дворянин Юрий Григорьевич Огарёв пришел к гетману с полковниками на двор пожелать здоровья, узнать, нет ли каких срочных важных дел.
В дом воеводу не пустили, никто из челядников, из джур гетмана тоже не показался.
— Что это у них за сонное царство? — удивился Огарёв.
Полковник-немец Яган Гульц показал, улыбаясь, на голову:
— После блинов крепок сон.
— Видно, тещин вечерок Иван Мартынович на славу отпраздновал, — предположил сотник Андрей Чуприянов.
— Что это за масленица! — повел руками по сторонам Юрий Григорьевич. — Ночью и то мороза нет. У нас нынче снежные города ломают, а здесь снежка слепить не из чего.
Оттепель грянула на Богоявление, вместо крещенских морозов шли дожди.
— В Москву бы! — вздохнул Огарёв и кликнул денщика: — Никита! Постучи им ещё.
Никита поднялся на крыльцо, забарабанил в дверь кулаком. За дверью словно ждали этого стука. Дверь приоткрылась, выпустила карлу по имени Лучка.
— Гетмана нема, — сказал Лучка, хитро улыбаясь. — В церковь пошёл, пид гору.
— Никита! — приказал Огарёв. — Сбегай пошукай гетмана.
Немец Гульц озабоченно посмотрел на воеводу:
— Не понимаю. Нехорошо.
— Чего же хорошего? — согласился Огарёв. — Капризничает Иван Мартынович. Себя показывает. Что ни день — новая обида.
Андрей Чуприянов, прикрывая ладонью рот, шепнул:
— В курене люди. За нами глядят... Изготовиться бы.
— Нас в городе две сотни, а казаков три тысячи. Мы и ружья зарядить не успеем, — ответил Огарёв одними губами. — Вида не показывайте!
Беспечно переговариваясь, подождали Никиту.
— Гетмана в церкви нет! — доложил денщик.
— Что поделаешь, пойдёмте к обедне. Будем нужны Ивану Мартыновичу, позовёт.
Уходили со двора неторопко, а по спине мурашки бегали.
У себя в доме Юрий Григорьевич сказал полковникам и стрелецким начальникам:
— Была бы в городе хоть какая крепостёнка! Негде нам запереться. Ружья зарядите, но из хат не показывайтесь. Может, обойдётся.
Юрий Григорьевич был молод. На Васильев день разменял третий десяток. Жена его Авдотья Ивановна, дивная русская красавица, на Пасху собиралась отпраздновать шестнадцатую весну.