Страстотерпцы
Шрифт:
Бойня русских ширилась. В Новгороде-Северском пал вместе со стрельцами храбрый воевода Исай Квашнин. Смертельно раненный пулей, зная о судьбе Авдотьи Ивановны Огарёвой, хотел зарубить свою жену, спасти от зверства казаков, да слабеющая рука изменила, скользнула сабля по уху, по плечу да и выпала...
В Стародубе казачьи полковники Соха да Борона сняли голову с воеводы князя Игнатия Волконского, попали в плен прилуцкий воевода князь Загряжский, батуринский воевода Клокачев, глуховской — Кологривов, сосницкий — Лихачёв.
В Чернигове полковник Иван Самойлович осадил в замке Андрея Толстого. Киевский полковник Василий Дворецкий не смог взять Остера. Не удалось казакам побить русских в Переяславле, в Нежине. Отсиживались, нанося казакам чувствительные удары.
В измене нет правды, а потому плодит она множество измен и тонет всякий раз в крови. В своей крови.
Поляки безумию Брюховецкого возрадовались. Король Ян Казимир отправил в Москву гонца, обещая послать на казаков коронного гетмана.
Литовский гетман Михаил Пац предлагал союз, не стесняясь сильных слов:
— Надобно московскому царю и нашему королю, совокупя войска, высечь и выжечь всех изменников-черкас, чтоб земля их была пуста. Присяги своей они государям не держат, доброго от них не дождёшься. Поспешили за турецкого султана спрятаться, так до султана далеко. Царскому и королевскому величествам собак черкас нужно передушить как можно скорее.
От таких речей у Алексея Михайловича слёзы на глазах наворачивались. Жалел убиенных воевод, ужасался казачьим зверствам, но истреблять православных, пусть и виноватых, почитал за грех, какого не отмолить.
Шёл Великий пост.
10
Пасха выпадала ранняя. Вербное воскресенье праздновали в день Семи Мучеников 15 марта.
Вселенские патриархи принять участие в мистерии по русскому обычаю, может, и решились бы, но не всех же трёх сажать на ослю? Паисий и Макарий уступили честь, которая им представлялась сомнительной, Иоасафу и осеняли шествие из палат.
Впервые в праздновании участвовал царевич Алексей.
Верба в том году ради радости наследника была выбрана на диво, украшена на диво дивное. От изобилия больших, с райское яблочко, серёжек казалось — начинается снегопад, но летят с неба не снежинки — жемчуг.
Народ, глядя на вербу, ахал, балагурил:
— Вот из какой вербы нынче кашу-то варить! Невиданные серёжки!
— Верба-то бела, да бьёт за дела!
— Радуйтесь, мужики! Морозно! Яровые хлеба будут хороши. Верная примета.
— Господи! Птицы-то какие прилетели!
На вербу, на большие сучья, сажали ряженных птицами мальчиков. На головах гребешки, на руках крылья жемчужные, но стоило мальчикам развести руки, под крыльями пламенел оранжево-ярый огонь.
— Серафимы! Право слово, серафимы!
— Серафимы и есть. Уж как запоют, душа к Богу улетает.
Привели белю. На этот раз лошадка была выбрана невысокая, ради немощи святейшего Иоасафа, жемчужно-серая, в жемчужных яблоках — вербе под стать.
На налой, поставленный на Лобном месте, принесли огромную книгу в серебряном окладе. То было Евангелие.
Из храма Василия Блаженного, ведомые под руки, в драгоценных ризах Большого наряда, вышли царь Алексей Михайлович и его царственный сын, надежда, пресветлый наследник Алексей Алексеевич.
Дьякон Успенского собора начал чтение: «И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Виофагию к горе Елеонской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: «Пойдите в селение, которое прямо перед вами; и тотчас вы найдёте ослицу привязанную и молодого осла с нею; отвязав, приведите ко Мне...»
Умолкла заворожённая Москва, слушая слова Евангелия от Матфея. С последними словами о въезде Христа в Иерусалим: «Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского» — возликовали «птицы», сидящие на вербе. Их голоса были хрустальные, пронзающие душу:
— «Величаем Тя, Живодавче Христе, осанна в вышних, и мы Тебе вопием: благословен Грядый во Имя Господне».
Под чтение пятидесятого псалма: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё» архиереи кадили вербу, окропляли святою водою, а серафимы на ветвях повторяли священные слова:
— «Благословляется и освящается вайя сия окроплением воды сея священныя, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа».
Принесли стремянку, патриарх Иоасаф, поддерживаемый под руки, взошёл и сел на белю. Узду под губою взял патриарший боярин Никифор Беклемишев с одной стороны, а с другой — патриарший казначей. За повод взялись седой, как праотец, боярин князь Никита Иванович Одоевский, наследник престола Алексей Алексеевич и сам государь.
Запели хоры, шествие двинулось. Стрелецкие дети пошли метать под ноги государю, осле и вербе, которую везли следом, алые сукна, бархаты, кафтаны, веточки вербы.
Иисусу Христу устилали путь в Иерусалим ветками вайи, пальмы. В России одна верба успевает расцвести к Вербному воскресению. Всё лучшее — Господу. Верба ещё и помягче пальмовых жёстких листьев, а серёжки — как слёзы. Вход в Иерусалим — праздник, да впереди Страстная неделя. Голгофа.
Повод узды был длинный, и царевич, подавшись чуть в сторону, видел отца в профиль.
Мало кто знал: шапка Мономаха впрямь тяжела, чуть не в два пуда. Золотые бармы, унизанные драгоценными каменьями, солнце-риза, золотая цепь власти — не всякие вериги столько тянут. Но отец шёл, исполненный величия, всякий его шаг — шаг самой государыни-России, царственный, самодержавный. В осанке и намёка нет, какое это терпение — Большой царский наряд. Багрянородно нёс золотую ношу свою, видел детей, устилавших путь, дарил каждого светом царских глаз. Встречался взглядами с людьми, стоявшими по пути. Со стрельцами, с простолюдьем. И у всякого от царского привета поднималась в груди волною любовь.