Страстотерпцы
Шрифт:
Потом парус подняли. Шли всю ночь. Под утро спрятались в заводи, а ночью снова плыли.
Слава Богу, погони не обнаружилось.
Смутно было на душе у Саввы, затаённым хитрым злом веяло от казаков, от Разина, от Баськи Уса. В народе-то его иначе как Чёртовым Усом не зовут.
24
День был банный. Анастасия Марковна, напарившись, лежала, блаженно расслабленная, на постели. Акулина расчёсывала головку Афонюшке, Аксинья — сама себе, Агриппина же двигала в печи горшками, пробуя, упарилась ли каша, готова ли рыба в ухе?
В бане теперь мылись челядинки, Фетинья с Агафьей, а сынок её, тринадцатилетний Елизарка, был с рыбаками в море.
— Да кто там скребётся в дверь?! — крикнула сердитая от печного жара Агриппина, — Аксютка, Акулинка, поглядите!
Дверь тихонько растворилась сама собой, и чьи-то руки выставили на обозрение младенца, девочку.
— Господи! Кто?! Да заходите же! — поднялась с постели Анастасия Марковна.
В избу вошёл, радуясь проказе, Иван, с сокровищем своим, дочкой Марией. Следом Прокопий, супруга Ивана, Неонила, Фёдор-блаженный, Лука Лаврентьевич, духовный сын батюшки Аввакума, московский жилец, стало быть, дворянин.
Поднялись охи, ахи, поцелуи были солоны от слёз. Кинулись хозяйки собирать на стол, послали Аксютицу в баню с наказом Фетинье да Агафье, чтоб воду понапрасну не выхлёстывали, а печь чтоб подтопили, воды в котёл добавили.
Внучка была совсем ещё крохотная.
— Агу! — сказала ей Анастасия Марковна.
— Агу! — радостно улыбнулась ласковая девочка.
Анастасия Марковна вдруг расплакалась.
— Батюшка Аввакум Петрович и не понянчит родную плоть, красотой несказанной не полюбуется.
От синих глаз Неонилы пол-избы синевой залило. Уж такая красавица за Ивана пошла, за гонимого.
Свадьбу молодым сыграла боярыня Федосья Прокопьевна. Одела невесту с ног до головы, одарила Ивана деньгами, избу пожаловала... А потом будто бес в неё вселился. Стала гнать из дому Фёдора. Тот уличал на папертях царя за соловецкую осаду. В словах не стерёгся, за больное царя цеплял: царица-де померла с царевной да царевичем — то Божья кара за губительство истинной веры.
— Как же Федосье Прокопьевне было не поостеречься? — укорила Фёдора Анастасия Марковна, — Ей с царём мир нужен, сына женить собралась. Писала она о том Петровичу, благословение для боярина Ивана Глебовича испрашивала. Кто у него в невестах-то?
— Да всё приглядываются, — ответил Иван. — А что батюшка пишет боярыне-то?
— Благословение дал... А что пишет — не ведаю. Не велит письма читать ни свои к Федосье, ни Федосьины. Потаённых ящичков наказывает не трогать.
Подала сыну кипарисовый крест с секретом.
— Епифаний мастерил? — спросил Фёдор.
— Старец Епифаний.
— Хитро!
— Жили бы страстотерпцы-то наши попросту, да нельзя, — сказала Анастасия Марковна. — Приходили к нам от воеводы, искали батькины грамотки. Он ведь и на Соловки посылал. Нынче всякий подвоз на острова под запретом. Надежда на стрельцов, какие тайно блюдут истинную веру.
— Батюшка-то в яме сидит? — спросил тихий Прокопий.
— Слава Богу, в избе покуда. Пустозерец Лодма приезжал, говорил: строят тюрьмы. В землю горемык закопают. Воевода Неелов допёк-таки ижемцев да устьцилемцев, привезли лес, копают землю... А земля в Пустозерске — один песок.
— Эко?! — удивился Прокопий, — Я думал, там болота, торф.
— Бежать им надо! — твёрдо сказал Лука Лаврентьевич.
— Куда от антихриста скроешься?! — тоненько выкрикнул Фёдор.
Анастасия Марковна глянула на него строго:
— Детишек не перепугай.
— Молчу, матушка. Только ведь и впрямь негде укрыться от сатанинского зырканья.
— Соловки святы, ни антихристу, ни царю неподступны! — сказал Прокопий.
— Осерчает Алексей Михайлович, так и Соловки возьмут, — возразила Анастасия Марковна.
— Не голодует ли батюшка? — спросил Иван.
— Жена Фёдора-дьякона денег прислала. Отправила я с добрым человеком, с Лодмой, ещё к Петрову дню Аввакуму Петровичу да Фёдору Ивановичу овсяных круп, а на прошлой неделе, с тем же Лодмой, — ячных да гречневых крупок, аржаной мучицы, ячной тоже. Пудов, чай, двенадцать! Батька поделится и с Фёдором, и Епифанию даст. Черноризцу присылки ждать не от кого. На Суне спасался. Отшельничал.
— А батюшка Лазарь как поживает? — спросил Иван.
— В тюремной избе, но семейством, с Домникой Михайловной, с четырьмя ребятами. Тюрьму-то выкопают — разлучат. Батька Лазарь царю зело страшную да дерзновенную челобитную написал. Читать воеводе Неелову не позволяет: сказал «слово и дело», велит отправлять в Москву, не ведая, что написано. Неелов упрямится. Целый год у них это дело тянулось, да ныне прислан указ: взять у Лазаря его сокровенную грамоту.
— О чём же это сердитый горемыка разразился? — спросил Фёдор.
— Требует суда над еретиками. Аввакум Петрович писал маленько о челобитной. Лазарь-де кричит царю: не верь властям! Неправда, что упрямствуют одни пустозерские страстотерпцы, есть сто тыщ людей, готовых умереть за законы отеческие. Греческое-то царство, на которое царь кивает, уподобилось Риму и ныне — Вавилон с Египтом. Одно русское стояло в святости, а теперь и оно поколеблено. Не пропали мы, не провалились в преисполню ради праведников, которые в святую Церковь не вносят и не выносят, а что приняли — держат неизменно.
— Аминь! — сказал Фёдор.
— Что у тебя с Федосьей Прокопьевной приключилось? Какая кошка между вами прошмыгнула? Ведь хуже врагов стали.
Фёдор покряхтывал, но помалкивал. Лицо у него было как снег. Глаза серые, горестные, а губы — чуть-чуть растянутые в виноватой улыбке.
— Из-за треуха сыр-бор, — сказал Прокопий.
— Кто из вас прав, кто виноват — не мне судить, одно знаю — радуется сатана, довёл до греха праведно живущих.
Подняла глаза, поглядела на семейство, хотела вздохнуть тихохонько: Господи! Батюшку бы Аввакума сюда — да стон-то сам собой вышел из груди, из-под сердца — горючего камня.