Страстотерпцы
Шрифт:
Алексей Михайлович приложил платок к глазам и так вдруг расплакался неутешно, не сдерживая слёз и стонов, доверяя глубину горя своего другу отрочества...
Артамон был старше царя на четыре года, ровесник Марии Ильиничны. Взяли его во дворец тринадцати лет, когда царевичу исполнилось девять.
Слёзы, ласковые слова утешения, сказанные Артамоном, уютный тесный домишко сблизили царя с усердным слугой, с товарищем.
Зачастил государь к Матвееву, раз в неделю бывал обязательно. Тут и беседа умная, и делу даётся ход такой же быстрый, как в Тайном приказе.
В те апрельские горестные дни напомнил о себе Симеон Полоцкий.
Царское горе, как и царское счастье, не подлежит забвению. Учитель наследника поднёс Алексею Михайловичу вирши: «Френы или плачи всех санов и чинов православного российска царства о смерти благоверный и христолюбивыя государыни-царицы и великой княгини Марии Ильиничны».
Прихожду к твоему царскому престолу со слезами, К пресветлому Фрону со Френы и плачем...Увы! Френами жив не будешь, делами лечил своё горе Алексей Михайлович.
Разбирала досада на Ордин-Нащокина. Дьяки Голосов, Дохтуров, Богданов рассорились с сберегателем посольских дел насмерть. Боясь каверз, порухи великому посольскому делу — Афанасий-то Лаврентьевич о вечном мире хлопотал, — великий государь скрепя сердце отдал в Посольский приказ драгоценного своего Богдана Минина Башмакова.
Сказывать о гневной своей досаде Алексей Михайлович ездил опять-таки к Артамону Сергеевичу. Кому другому скажи — загуляет слух по Москве: псковскому выскочке конец пришёл... Лошадей насмерть загонят, лишь бы донести скорейшим обычаем сей слух до Афанасия Лаврентьевича...
Самого обложат, как медведя в берлоге, — спят и видят Ордин-Нащокина отставленным от дел.
Врагов своих, того же Никиту Ивановича Одоевского, оберегатель побарывал славными великими делами, но счастье изменило мудрецу-правдолюбу.
— Ну скажи ты мне, Артамон Сергеевич, — жаловался государь новому своему тайному советнику, — чего он в Мигновичах сидит? Поляки короля избирают, им до посольских съездов недосуг, а он сидит как пень, ждёт. Не всё ведь сбывается, что желается. В прошлом году чурбан чурбаном сидел в Митаве, потешая всю Европу.
— Тебе хочется, а мне хохочется, — согласился Матвеев, но тотчас и защитил Афанасия Лаврентьевича: — В Митаве как было не сидеть? Великое дело замышлялось.
— Было бы великим, если б сделалось. А так что?.. Облизня поймал.
— Облизнись да домой воротись, — поддакнул Матвеев. — Торговый договор привёл бы вечный мир, как водят бычка на верёвочке.
— Ну, что о том говорить! — осерчал Алексей Михайлович. — Написал я ему в Мигновичи письмо: коли не едут комиссары, возвращайся в Москву. Другие дела стоят. С Крымом, с Аддиль-Гиреем можно мир заключить. А в ответ — упрёки да уловки. Пишет: зачем это я к Москве поволокусь из посольского стана? Если пойду, взяв образ Спаса, поляки скажут — посольство отставлено. Оставить чудотворный образ в Мигновичах на посольском стане без твоего указа не смею. И сразу в обиду: «Послов ли мне дожидаться, на время в Москву ехать или впрямь быть отставлену от посольских дел?» Выходит, я во всём виноват, — поглядел Артамону Сергеевичу в глаза. — Господи, ведь самую малость расстарался бы — и была бы корона на голове Алексея Алексеевича... Корибуту-Вишневецкому отдают! Теперь уж небось отдали. Ничтожному человеку, ради заслуг отца. Иеремия-то грозный был воин.
— Что Бог ни делает — к лучшему, — сказал Артамон Сергеевич.
Алексей Михайлович зыркнул на приятеля гневно, вздохнул покорно. И ещё раз вздохнул.
— Симеон захворал.
— Учитель?
— Сынок! Вот кто по матушке плакал. Уж так плакал, что и няньки все навзрыд рыдали. А много ли понимает? Твоего Андрея на полгода постарше.
Вдруг дверь распахнулась, и в горницу, в алом сарафане, с лукошком, полным земляники, вбежала Наталья Кирилловна.
— Ой! — обмерла, попятилась, а потом, опомнившись, поклонилась наконец.
— Какие ягоды, с райское яблоко! — изумился Алексей Михайлович.
— Это Наталья Кирилловна с Авдотьей Григорьевной расстарались. У нас растёт, на грядках.
— Откуда завод?
— Откуда, Наталья Кирилловна? — спросил воспитанницу Артамон Сергеевич. — Ты уж расскажи государю.
— На Кукуе брали. У немцев.
— Вы на развод-то мне не пожалуете? — спросил государь, беря из лукошка ягоду. — Пахуче, благоуханно. Сладко.
Взял самую большую, самую тёмную, поднёс Наталье Кирилловне. Глаза у девушки — будь птичками, так бы и упорхнули, но куда денешься, вытянула губки, раскрыла ротик, а зубы!., бают: жемчуг — жемчуг и есть.
Два дня не было государя в Артамоновой «избушке». Приехал радостью поделиться: воротились из-за моря посланцы, привезли от турецкого султана Мухаммеда грамоту — просьба великого московского царя исполнена, патриарший престол в Александрии для святейшего Паисия, за которого ходатайствовал православный царь, свободен.
— Слушают меня! — похвастался Алексей Михайлович. — Зело слушают.
Одно было нехорошо: турецкий султан, откликаясь на просьбу московского царя, отправил наместнику Египта Ибрагиму-паше фирман с повелением ограбить александрийского патриарха Иоакима, ограбивши, схватить и сослать.
— И ведь ограбили! — переходя на шёпот, поделился тайной Алексей Михайлович.
— Ограбить и сослать патриарха султану по силе, — изобразил недоумение Матвеев, — но у него нет власти низвергнуть святейшего из сана.
— Всё устроено по правилу, по закону, — сказал Алексей Михайлович. — Грамоту о смещении дал константинопольский патриарх Мефодий. Грамоту о постановлении Паисия посланцы тоже привезли... Теперь нет на мне греха... Оба святейших, Макарий да Паисий, истинные патриархи. Пусть Никон да пустобрёхи соловецкие, пустозерские, вязниковские прикусят злые свои языки.
Соколом глянул, улыбнулся царю Артамон Сергеевич, а про себя подумал: со смертью Марии Ильиничны иные времена грядут. У старой веры заступников в царском доме не осталось. Разве что Ирина Михайловна?
Алексей Михайлович, рассказав о делах патриарха Паисия, стал вдруг робок, взглядывал на Артамона Сергеевича, вздыхая.
— А ведь я к тебе просителем, не дашь ли ягод... кустов десять?
— Да хоть всю грядку бери. Надо, наверное, ждать, когда ягоды сойдут.
— Чего ждать! — обрадовался Алексей Михайлович. — Коли грядку выкопать — корней не потревожим. Я дынями отдарюсь. У меня дыни шамаханские, пудовые.