Страстотерпцы
Шрифт:
К Никону поскакали государевы люди. Опальный не запирался. Отвечал: «Приходили казаки, чтобы взять меня с собою. Пристава Наумова хотели убить, монастырь сжечь, запасы, казну да пушки на Волгу забрать...» Выставлял себя заступником монастыря: «Я на воровскую прелесть не поддался, во всём казакам отказал и от воровства унял. С клятвою приказывал им принести вины свои великому государю. Не послушались, ушли, пропали неведомо куда».
— Почему же ты не задержал воров? — спрашивали Никона, не веря словам его.
— За монастырь боялся, — отвечал опальный. — Каза ков пришло то ли две сотни, то ли все четыре. Оборониться от них было нечем.
С бывшим патриархом обошлись крутовато: посадили на цепь, заперли в келье.
Тут-то вдруг и пришло царю письмо от константинопольского патриарха Парфения, уже давно смещённого, сведённого в гроб интригами.
Алексей Михайлович читал письмо с ужасом.
«Будь царём совершеннейшим, справедливым! — призывал святейший Парфений. — Тебя зовут милостивым — окажи эту милость требующим. Из них есть один много пренебрегаемый — Никон. Довольно, довольно для него такого изгнания! Молим тебя, возврати его в монастырь, им построенный. Для наказания достаточно одной ссылки, не обременяй его большим, оставляя такого достойного человека в таком великом пренебрежении. Возврати из ссылки крестившего твою благословенную отрасль. Не медли, царь, молю тебя, но как можно скорее дай освобождение Никону, чтоб возвратился в монастырь свой, да радуется вся вселенная, скорбящая о нём».
Письмо пришло 20 февраля, через год, как написано было.
Испугался Алексей Михайлович. Парфений погублен, Никон на цепи, и хоть что один, что другой низвергнуты из святейшества, да царица-то, голубушка Мария Ильинична, последние дни бремя носит. Тишины надобно, светлых молитв, непорочных молитвенников. А тут старое опять наружу.
21-го был последний день масленицы. Прощальный.
Царица была весела, дети здоровы.
«Бог милостив!» — решил государь да и забыл о письме.
Схватки у государыни начались утром на преподобного Прокопия, 27 февраля. Шёл 1669 год. Две шестёрки, третья перевёрнутая.
Алексей Михайлович от того жданного донесения с царицыной половины вспотел, как мышь. Поставил свечи каждому святому, помянутому в сей день в святцах. Преподобному Прокопию Декаполиту, претерпевшему от иконоборца Льва Исаврянина. Преподобному Титу, пресвитеру печерскому. Преподобному Фалалею, который шестьдесят лет был иноком и никогда не прекращал слёз. Преподобным Иакову и Асклипию, сирийским подвижникам. Преподобному Стефану, отдавшему себя подвигу странноприимства. Святым мученикам Иулиану, Евну, Безе, Мекару, пострадавшим в Александрии от императора Декия.
Схватки кончились быстро. Мария Ильинична отдохнула, позвала Алексея Михайловича.
Встретила улыбкой. Личико у голубушки побледнело, а в нём беспомощная, затаённая просьба, но сказала весело:
— Вот ещё ребёночек на Божий свет просится.
Царь поцеловал родную руку, белую, холодную. Мария Ильинична застеснялась холода.
— Всё моё тепло возле ребёночка.
— Милая, ради Господа, ради Богородицы, ангелов Божиих, ради нас, любящих тебя — осиль дело своё и будь здрава!
— Да уж постараюсь, — засмеялась Мария Ильинична и — вдруг сказала: — Ты Федосью Прокопьевну не обижай.
— Господи, о чём, голубушка, думаешь! — всплеснул руками государь. — Никого я не обижаю, коли меня не обижают. О добром думай, лебедь ты моя! Не растрачивай, Бога ради, силы на пустое.
— Ступай! — сказала Мария Ильинична. — К деткам ступай. Ты уж побудь нынче с ними. Приголубь.
— Трудись, голубушка. Мы помолимся о тебе, — отступил государь, мучась, что при всей-то силе не может помочь половине своей. Половине, Господи!
— Икону подай! — прошептала Мария Ильинична.
Алексей Михайлович испуганно глянул на повивалок, на иконы... Поднёс образ Настасьи Узоразрешительницы.
Приложилась, откинулась на подушки. Алексей Михайлович отдал икону подскочившим повивалкам, ушёл, слыша тяжкий, как из-под земли, стон.
Забрав все силы у матери, дитя родилось ночью. Девочка.
— Их высочество слабеет с каждым часом, — доложили царю доктора.
— Высочество? — не понял Алексей Михайлович.
— Государыня-царевна. Новорождённая.
— Что же вы, как лисы, хвостами крутите? — краснея и белея, закричал царь. — За патриархами бегите! За Паисием, за Иоасафом! А коли далеко, скорей священника подавайте.
Успели. Крестили младенца, государыню-царевну, во имя преподобномученицы Евдокии. Появилась вторая Евдокия в семье ненадолго. Невинного жития младенца было два дня.
Похоронили царевну 1 марта, а наутро Мария Ильинична позвала детей благословить последним благословением.
Царица-матушка лежала на высоких подушках, лицом белее белоснежных наволочек, но не было ни в белизне, ни в широко раскрытых, дарующих детям сердце и душу глазах — ни страдания, ни горя.
— С вами Заступница. Ангел Евдокиюшка помолится о вас и обо мне перед Престолом Всевышнего... Наказ мой простёхонек, детушки: любите друг друга, батюшку не огорчайте.
Брови у Марии Ильиничны были черны, как соболи, губы, всегда яркие, побледнев, стали розовыми, ласковыми, складывали, не сказывая, материнское тайное слово.
Прощаясь с Евдокией, с Марфой — красавицами девицами, дрогнула сердцем. Царевны, что монахини, жить им в высоком тереме затворницами, старыми девами, коли не сыщется заморский принц.
Софье, смотревшей на мать совёнком, сказала:
— Ты книжки-то читай, чтица моя премудрая, да на солнышко тоже смотри! На цветы весенние.
Одну за другой мамки подвели к умирающей Екатерину, Марию, Феодосию.
Обмер, целуя матушкину руку, Алексей. Не удержал слёз Фёдор. Симеон отвернулся, ни разу не поглядел на матушку, Иван же засмеялся...