Страстотерпцы
Шрифт:
Не дожидаясь большой вылазки, погрузил войско на ладьи, отплыл на Заяцкий остров — отгородился от иноков верстою воды. Мыслимо ли с двумя мортирками стоять против девяноста пушек, сотней нападать на тысячу?
Но и на Заяцком острове недолго усидел царский стряпчий. Опасаясь осенних бурь, переплыл море и сел в Сумском остроге переждать зиму. Сотня Волохова состояла из двинских стрельцов. Пришлось служилых по домам распустить, им ведь семьи кормить нужно.
Пальба кончилась, а войны не убыло. На Соловках готовились к встрече царских войск будущей весной.
Архимандрит Никанор приказал перебрать припасы, посчитать, надолго ли хватит? Оказалось, что и впрямь хлеба и круп в монастыре заготовлено на пятнадцать лет. Пороха — девятьсот пудов.
Вырубили лес возле пристани и по берегу моря перед монастырём, чтоб ни один корабль не пристал незамеченным.
Низкую стену, смотрящую на Святое озеро, подняли деревянными террасами от Никольских ворот до Квасоваренной башни. Надстроили саму башню.
Иноки из казаков указали архимандриту Никанору на Сушильную палату. Здесь устроили деревянный раскат для больших, далеко стреляющих пушек.
Таков был ответ православному царю от православных монахов, не пожелавших ни на единую букву отступить от святых преданий и догматов. Во имя Исуса! Во имя Истинного! Изменяющий слова в Символе Веры иную веру исповедует. Али не отступник тот, кто назвал святые книги пращуров безумной темнотой, а самих Исусовых подвижников, устроителей православных твердынь, — дураками... Али не отступник потакающий иноземным новшествам, доставленным из басурманских земель на святую-то Русь?!
Ободрился народ, слыша громы соловецких пушек. Живы святоотеческие крепости! Стоят за правду!
У народа во веки веков одна надежда — на правду. Живи — лги, а на правду всё-таки надейся, ибо долго ли до последних времён?
18
По русским городам самые скорые гонцы развозили тайные грамоты о сыске иноземца Матвея Ворыпаева, сбежавшего из тюрьмы Приказа тайных дел, родом литвина, упорствующего в догматах старой веры. Лет Ворыпаеву «в полтретьяцать, ростом середнеи, волос рус, глаза серы, нос продолговат, лицом и собою скуден и хвор, пытан и зжён, платья на нём — кажан уфинских козлин жёлтых».
Грамоты отвезли в Калугу, в Серпухов, в Тулу, в Каширу, в Коломну, в Зарайск, в Алексин, в Тарусу, в Боровск, в Малый Ярославец, в Верею, в Борисов, в Можайск, во Владимир, в Суздаль, в Юрьев-Польский, в Муром, в Нижний Новгород, в Переславль-Залесский, в Вязники...
Зело осерчал Алексей Михайлович на иноземцев. За непокорность собору указал всех несогласных сажать в тюрьму, пытать, жечь, а потом отсылать по городам на вечное житьё. И к Москве чтоб не ездили!
Кто он был, сей Ворыпаев, — Бог весть. Суета же от него приключилась немалая.
Лето 1668-го грибами пропахло. На диво уродились. По берегам Клязьмы дождевики вымахивали с избу!
В те поры, когда беглеца искали, за Мстерами, до Вязников не доплывши, приткнулась к правому лесному берегу, к опушке, где пыжмя пыжились дивные дождевики, — лодка. В ней нашли изнемогшего человека. Побрызгали на него водою — очнулся, дали хлеба кусок — съел. Привели в Починок, молоком напоили.
— Далеко ли путь держишь? — думая, как человеку помочь, спросил хозяин избы Мравий Паутов.
Найдёныш перекрестился, сложа персты истинно, сказал, глаза смежая:
— Мне бы ко Господу! Устал быть гонимым, устал ждать последнего пришествия. Сделайте мне гроб, где обрести бы покой. Да крест поставьте, чтоб дьявол не смел приходить душу терзать.
Сказавши это, найдёныш лёг на лавку и заснул. Спал день, другой, третий...
В избу к Мравию приходили сердобольные бабы, озабоченные мужики, глядели на болезного, думу думали.
Фатий Тяпуня так сказал:
— Был я надысь в Вязниках, слушал блаженного Неупокоя. Год-то, говорит, ныне от рождения Исуса Христа 1668-й! В шестьсот-то шестьдесят-то шестом-то было пришествие антихриста, а в нынешнем-то Страшному Суду быть. В Писании-то что сказано? Господь со всеми Небесными Силами явится через два с половиною года по пришествии антихриста. Шестьдесят-то шестой минул, уж не на годы счёт временам, на дни.
— Попа бы спросить? — сказали мужики, тоскуя.
Церкви в Починке не было, в Вязники идти али в Мстёры — там поставлены попы новые, от царя. По новым книгам служат, а Богу ли — о том вслух сказать — язык вырвут, думать — страшно.
— Подождать надо, пока человек проснётся, — предложил Тяпуня. — Он — знает.
Почему знает, от кого? Но все обрадовались, решили подождать, пока найдёныш пробудится.
Прослышали о спящем в Вязниках. Пригорюнились. Страшный Суд — он ведь страшный. Вечная жизнь — разлучница. Родной человек в милосердии не меньше Бога. Есть ли такое, чего мать не простит сыну? Он убьёт её — она же за него помолится.
Во многих домах пригорюнились. Ждали, что скажет спящий, пробудясь. Иные ездили на дождевики глядеть. Пухли да пухли, будто собирались вырасти выше леса.
В ночь на Ивана Купалу Мравий Паутов на крышу лазил, звёзды глядел. Великое неспокойствие случилось в ту ночь на небе. Звёзды наливались жаром, а потом вдруг меркли да и совсем пропадали. Ярые, меняя пламена, тряслись, как слёзы — вот-вот покатятся.
Гроза пришла.
Такой грозы не помнил столетний дедушка Тороп, живший у Мравия в нахлебниках. Грома не было, небеса гудели неумолкаемо. Свет порхал с облака на облако.
Трясение света хватало за душу. Сердце билось во всех жилочках.
Тут-то и пробудился спящий. Встал, отворил дверь из избы, поглядел на рокочущее, пляшущее огнями небо, спросил Мравия:
— Гроб-то мне сделал?
— Живому?
— О себе бы тоже подумал, о дедушке. Коли доски есть, поспешим.
Затеплили лампаду — и за дело.
В Починке мало кто спал. Услышали, как топоры у Мравия тюкают, пришли, поглядели. И скорей к себе, за соседом поспеть.
Пастуший утренний рожок приняли за трубу архангела. Обмерли от ужаса, но кнут щёлк да щёлк. Опамятовались, поднялись, подоили коров, выгнали...