Страстотерпцы
Шрифт:
Никон казаков благословил, благословил братьев, но сказал Евтюшке и Федьке строго:
— Странничество ваше в Соловецкий монастырь достойно похвалы. Помолитесь обо мне, грешном, в Анзерской пустыни, ступайте не мешкая, тотчас. Преподобный Ферапонт присмотрит за вами в дороге.
Сказано было громко, и казаки смирились, ушли.
Пристав Наумов служил Никону, как пёс.
После литургии святейший пригласил монастырское начальство и власти отобедать в своих кельях. Это был уже второй после Пасхи торжественный стол.
Никон угощал вином из царских погребов и первую чашу пил за здоровье великого государя. Наумов удивился серебряным приборам:
— Откуда что взялось!
— Прислал старец Ефрем по моему запросу, — с усмешкою ответил Никон.
— Ефрем? Какой Ефрем? Неужто Потёмкин, строитель Кириллова монастыря?
— Строитель.
Наумов руки к небу воздел: Никон для Ефрема Потёмкина — антихрист.
Уже в самом конце обеда, когда осталось помолиться, пристава вызвали из трапезной. Вернулся с пунцовыми щеками.
— Сердись не сердись, святейший, но твоего служку Яковлева велено мне заковать в цепи и тотчас везти на Кубенское озеро.
— Чьё повеление?! Откуда? — взъярился Никон.
— Из Приказа тайных дел.
— Башмаков! Башмаков! Неймётся терзать меня злодею. В сердце клевать. Ах, коршуны, коршуны!
Праздник померк. Наумов ушёл исполнять строгий спешный приказ.
Иосиф, Афанасий, Макарий простились с Никоном почтительно, но покинули келью торопливо. Да только часа не минуло, как пришлось им явиться к патриаршим кельям с великой озабоченностью.
Опальный патриарх сказал «слово и дело». За отсутствием Наумова власть представляли сотник Саврасов и его стрельцы.
Никон объявил: великого государя собираются очаровать злые чернокнижники, а может, уже и очаровали.
— Да кто же такие?! — спросил сотник.
— Люди, к царю вхожие! Имена их в письме написаны. Отрядите без мешканья подводу, добрых провожатых, и пусть скачут в Москву скорым обычаем.
Тут вдруг выступил келарь Макарий:
— Тебе, опальному, подвод нельзя давать. Дали бы, да указ великого государя не велит.
Сотник Саврасов, опасаясь за государево здоровье, взял сторону патриарха. Тогда келарь приказал конюшни запереть, а вдогонку за Наумовым послал гонца на самом быстром скакуне.
Никон вскипел, проклял келаря и запёрся с Памвою в келье, сочинял царю письмо о ведовстве... Богдана Матвеевича Хитрово. Ртищева в покое оставил. Когда письмо было готово, кликнул к себе сотника со стрельцами и приказал взять лошадей силой. На конюшне получилась большая ссора, дело дошло до замятии, но тут прискакал человек Наумова:
— Лошадей не давать! Никого из монастыря не выпускать!
Ещё через полчаса явился сам Наумов, кинулся на Саврасова да на стрельцов с ослопом:
— Увижу, кто поедет, — убью!
— Так ведь у патриарха «слово и дело»! — возразил Саврасов.
— А у меня есть великое дело на самого патриарха! — ярился Наумов. — Вот с этим делом и поедут в Москву, к великому государю.
На конюшню пришёл Никон, сказал сотнику и стрельцам:
— Наумов заодно с государевыми злодеями. Идите пешком в Кириллов и сообщите моё «слово и дело» воеводе.
— Никому за ворота не сметь и шагу ступить! — Наумов пищаль на Саврасова направил. — Сей же миг заковать опального Никона в железо! Поставить у его кельи семикратный караул!
Заковали. Поставили у дверей кельи семерых стрельцов. Со «словом и делом» на бывшего патриарха, о приходе к нему людей вора Стеньки Разина отправились в Москву двое гонцов.
О Господи! Не излечила Никона от суеты святая лазурь Дионисия.
Продержал его на цепи Степан Наумов с неделю. А когда цепь снял, Никон, укоряя монастырь и всех его насельников, ежедневно сам носил себе воду из колодца, сам колол дрова, изнемогая над свилеватыми пнями. Прихожане видели эти труды, крестились, вздыхали.
Но никто не ведал, не чувствовал, не догадывался, что пришли на Русскую землю времена не мирные, красные.
16
В какую сторону ни погляди, одно и то же: белые пески под зелёными ползучими травами. Деревья, как местный народец, встречаются редко, корявенькие, низёхонькие, а силища в этих коряжках неимоверная, уж так держатся за берега, никакому ветру не вывернуть, разве что с самой твердью. Река без весел несёт, небесной масти — серебро серебряное.
Дьякон Фёдор лежал на корме лёгонького струга, дивуясь незаходящему солнцу. Углядел было лес вдали, а стрельцы смеются:
— Ходячий твой лес.
И верно, ходячий. Ближе подплыли: олени.
Ни единой избы за две последние недели не встретили. Воистину — пустыня.
Башенки Пустозерска, вставшие на краю земли, обрадовали стрельцов. Налегли на вёсла, в протоку вошли, волны от стругов в берега заплескали.
— Думал, уж не туда куда-то гребём! — признался сотник Чубаров. — Оно хоть и знаешь дорогу, а всякий раз берёт жуть, когда ни дыма тебе, ни трубы.
Фёдор тоже заволновался. Не оттого, что конец воле, — тюрьма впереди.
Вёз он Аввакуму и товарищам его новость: в Холмогорах встретил царских людей, шли ружьями обращать праведных соловецких иноков в окаянную московскую неправду.
Городок манил, а ближе не становился. Пришлось пристать к бережку, спать у костра под стоны гнуса.
Пустозерск встретил дождём, но сотник Перфилий Чубаров не поторопился искать убежища под крышей. Подождал, пока власти выйдут к нему навстречу.