Страстотерпцы
Шрифт:
День после воробьиной ночи удался тёплый, парной. Земля была податлива. Легко могилки копать. Неглубоко копали. Опустили гробы, гробики. Простились. Уложили детей, стариков, потом и сами легли.
В Вязниках воробьиную ночь тоже приняли за предвестие. А тут, когда на утреню шли, рухнуло само собой, на церковь навалясь, огромное дерево со многими гнёздами. Ой, как плакали птицы-то, как по небу-то метались...
Воевода ещё подлил масла в огонь. Высекли на площади бабу. Помянула царя озорным хульным словом. Пороли бесстыдно, растелеша, привязав к столбу. У бабы детишек шестеро, вокруг столба ползают, палачам ноги целуют, о матушке молят, не убили бы...
Слухи на Руси, как пожары. Пронеслось по городу: в Починке уж все в гробах лежат. Страшного Суда ждут.
Добрые люди спохватились, застучали топоры по всем слободам. Семействами ложились в гробы, в могилы.
Воевода струхнул, поскакал в Москву помощи просить у царя... на полёгших-то.
И был тот день днём нечистых на руку. Ходили тати по домам, ели, что слаще. Надевали на себя, что богаче, брали, сколько унести могли.
Вечером в Починок прибежало стадо. Коровы, не выдоенные в полдень, роняли молоко, мычали, ища хозяек. И находили. Стояли над могилами. Звали.
Первыми выбрались из гробов, захолодав, детишки. За детишками вышли матери. Лежать остались старые да упрямые.
На третий день могилы опустели, кроме одной. Человек, приплывший на лодке неведомо откуда, так себя и не назвавший, нашёл-таки покой.
Быть может, это был Ворыпаев, беглец из царской тайной тюрьмы, может, иной кто...
Дождевики по берегам Клязьмы вызрели быстро, лопались, пыхали зелёным дымом — табаком волчьим. Такая же зелёная муть осталась в душах жителей Починка. А табачок-то волчий по всей России ветрами разнесло. Была у людей жизнь крепкая, вечная, с пращурами в ладу, стала зыбкой как морок, как воск податливой. Корешки отсекли. Вечный русский человек на своей на Руси превратился в человека временного...
19
Зыбкость государственных, будто бы на века творимых дел, переменчивость славы, бренность дней полной мерою испытал на себе оберегатель царственной большой печати, великий посол Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин.
Целое лето жил он в Митаве, терпеливо, упрямо ожидая приезда посольств Швеции и Речи Посполитой.
Знал: ожидание бессмысленно, но был твёрд договору и своей неколебимой твёрдостью показывал, как надо блюсти посольское слово.
Не терпя заспинных насмешек, не желая показываться на глаза местным властям, купил в нескольких вёрстах от города древний крепкий дом, похожий на жилище бабы-яги. Все в этом доме было дубово-могучим: брёвна стен, чудовищно огромные половицы, тёсанные топором. Стол на пнях, пни вместо лавок, кровать единая на всё семейство. Поражала печь. В этой печи можно было стоять и глядеть на небо. Топилась печь брёвнами, над очагом на цепях висел сорокавёдерный котёл, в котором можно было сварить быка.
Ветхий хозяин хутора, продав дом, умер, и Афанасию Лаврентьевичу досталась в наследство живность: корова, волк и лиса. Волк и лиса выросли в одном лукошке, рядом с телёнком. Тройня жила душа в душу. Афанасию Лаврентьевичу нравилось задавать поутру корм: корове — мочёный хлеб, волку — баранину, лисе — курчонка. С рыжей оберегатель даже вёл разговоры.
— В чём твоя хитрость? — спрашивал он лукаво поглядывающего зверька.
Поставя лапу на еду, лисица другую держала в воздухе, слушала, что говорят, и если говорили долго, то чуть опускала лапу. Стоило хозяину умолкнуть, она брала курчонка в пасть и уходила в укромное место, покушать без свидетелей, без болтовни.
— Да в чём же твоя хитрость? — вопрошал упрямый посол. — Уж не в том ли, что дослушиваешь до конца, помалкивая?!
Однажды сказано это было в сердцах, лиса вдруг тявкнула, да так, что волк поднял голову и посмотрел на Афанасия Лаврентьевича белыми глазами. От того погляда душа в пятки ушла.
Огорчился великий посол.
Уж такое время пришло, куда ни поворотись — не возрадуешься. Приехал подьячий из Посольского приказа, привёз корабельные новости. Глупейшие. Трёхмачтовый «Орёл», яхта, два шлюпа, бот готовы были уже в августе, а вот больших канатов, на чём стоять кораблям, так и не сделали. Канатных мастеров коломенский епископ не прислал. Малые и большие якоря, числом одиннадцать, выкованы, но привязать их тоже нечем. Смотритель за строительством Яков Полуехтов царю жаловался: зимовать кораблям в Дединове немочно — стоять негде, сторожей нет. Царь указал перегнать флотилию в Нижний Новгород. В кормщиков, в гребцов поверстали коломенских ямщиков, но воевода прислал только тринадцать человек, и ни один из них водяного хода не знал. Полковник Буковен с Полуехтовым пособачились. Полуехтов сказался больным, а потом отбыл неведомо куда. Буковен же отправил царю письмо с объяснениями: идти Окой невозможно по причине мелководья, отсутствия гребцов, лоцманов. Вновь появившийся Полуехтов сказывал противное: в Оке вода велика, корабли гнать мочно...
«Немочно! — возражал Буковен. — Хоть и присланы теперь сорок пять ямщиков в корабельщики и гребцы, но карт нет, кормщиков среди присланных тоже нет. Вода мелка».
«Глубока! Ещё как глубока! Воды прибыло! — надрывался Полуехтов. — Полковник Буковен со своими иноземцами бражничает, не радеет о государевом деле».
— Чем же всё это кончилось?! — оборвал Ордин-Нащокин подьячего.
— А ничем. Зима ныне ранняя. Снег выпал, на реках забереги.
Оставалось только вздыхать. В России уж зима. А здесь до холодов далеко. Леса только-только в жар бросило.
Бросало в жар и самого Афанасия Лаврентьевича: великое дело изничтожил король Ян Казимир. Потерпеть бы ему с отречением хотя бы месяц, пока съехались бы послы... Больно нужен ему теперь вечный мир! Выторговал у сейма триста тысяч флоринов годовой пенсии и снял корону, как обузу. Впрочем, на словах сострадал Речи Посполитой, народу польскому. Предлагал сейму разумное, якобы думая о будущем несчастливого государства, а на самом деле — неисполнимое. Выступая в последний раз перед польским рыцарством, со слезами на глазах умолял отдать корону Алексею Михайловичу, белому русскому царю. Пророчествовал: «Иначе Речь Посполитая доведёт себя до разделения своих областей между соседственными державами. Москва опановит себе Великое княжество Литовское, Бранденбургскому двору отворено будет Великое польское порубежье, Австрия не выпустит из рук своих Кракова, и каждый из соседей захочет овладеть ближайшею частью Польши, по праву завоевания».
Нечаянно ли, по злому ли умыслу, но королевская прощальная речь была великим соблазном. Всколыхнула она в Алексее Михайловиче угасшие надежды. Для Ордин-Нащокина одна из причин безнадёжного сидения в Митаве была великая неохота явиться теперь в Москву, принимать участие в пустом деле: добывать царю королевскую корону.
Изнемогая от сомнений, Афанасий Лаврентьевич ходил в дубраву душой отдыхать, с волком, с лисицей. Радовался боровикам, стаивал под кроной великого дуба, пращура дубравы. Да куда от себя денешься?