Страстотерпцы
Шрифт:
Пошёл из комнат, но вернулся, дал три ефимка стольникам.
— Подите по храмам, пусть помянут старца Григория.
Повозил рукою в ларце с деньгами, ещё два ефимка прибавил.
Укатил в кибитке лёгонькой, с двумя всего телохранителями.
Ехал без предупреждения. Мимо дворни, козырем, в двери, в сенцы, а перед горницей остановился, слыша девичий ласковый голос:
— Экий ты шалун! Отдай! Отдай! — и так засмеялась хорошо, что Алексея Михайловича озноб прошиб.
С кем это Наталья Кирилловна любезничает? Приоткрыл дверь и — будто в бочку, полную блаженства, окунулся.
Котёнок! Вцепился лапкой в нить, а мордочку к двери поворотил: слухмён. Делать нечего, Алексей Михайлович вошёл в горницу.
Наталья Кирилловна, в белой, из суровья, рубашке с рукавами по локоть, в рязанской панёве, при виде царя уронила веретено. Котёнок с перепугу скакнул на лавку, силёнок не рассчитал, повис, жалобно мяукая.
Алексей Михайлович подошёл, взял котёнка в ладони, поднёс Наталье Кирилловне.
— Спасибо, батюшка-царь! — прошептала смущённая девица, розовея до корней волос.
На столе, открытая на карте, лежала толстая иноземная книга.
— Умеешь карты смотреть?! — удивился Алексей Михайлович.
— Хотела города сосчитать, — призналась Наталья Кирилловна. — Много ли городов на белом свете? А котёнок клубок под лавку закатил...
— Ах, безобразник!.. — Царь нежно погладил котёнка по спинке. — Из-за тебя не узнали, сколько Бог дал городов.
Наталья Кирилловна засмеялась. Алексей Михайлович тоже засмеялся.
Тут в комнату впорхнул Артамон Сергеевич.
— Великий государь, я на Москве-реке был. Медведей для потехи привезли. Смотрел, чтоб беды какой не приключилось.
Наталья Кирилловна стояла с котёнком на руках, не смея поднять веретено и клубок.
— Котёнок какой ласковый! — сказал Алексей Михайлович, сообразив о затруднениях девицы и поскорее проходя к деловому столу хозяина домишки. — Пора бы тебе, Артамон Сергеевич, к избушке палаты пристроить.
— Да ведь тепло, светло...
Наталья Кирилловна исчезла.
— Хороша твоя воспитанница! — сказал Алексей Михайлович, серьёзно глянув на Артамона Сергеевича.
— Дума собирается просить твоё величество жену себе выбрать.
— Хороша Наталья Кирилловна, — повторил государь, двумя пальцами поднимая усы над губою, — Без смотрин обойтись нельзя. Уж так повелось. Не простят... Ты подскажи, пусть списки девиц поднесут мне уже на днях, без мешканья. Наталью Кирилловну поставь в последних.
Наступили святки.
Однажды после службы в домашней церкви Алексей Михайлович увидел, как его сыновья Алексей с Фёдором стояли у окна из стекла, смотрели на луну. Старший обнимал брата за плечо, говорил что-то утешительное. При отце замолчали.
— Тайны завелись? — Недовольство прорвалось у Алексея Михайловича, знал: дети не обрадовались смотринам невест.
— Одна у нас тайна, батюшка! — улыбнулся Алексей. — У тебя ведь скоро день рождения. Федя хочет вирши сочинить, я его подучиваю...
Алексей Михайлович смутился. Поглядел на луну.
— Ишь, круглая какая!
Сердце наполнилось любовью к сыновьям, хотел обнять, приголубить, а они такие серьёзные, такие строгие. Два дивных тополька.
Утром у великого государя был первый просмотр девиц-боярышень. По старому, по заведённому со времён его юности порядку смотрины устроили в царицыной палате. Девица становилась возле окна с платком в руке, а он глядел в потайное окошко.
Первые три красавицы сердца не тронули. Алексей Михайлович ещё и порадовался. Не кобель, слава Богу! Не распаляется кровь на молодых пригожих девок.
На вторых смотринах глядел дворянских дев: дочь Голохвостова Аксинью, Марфу Демскую, Каптелину Викентьеву, Анну Кобылину, Марфу Апрелеву, Авдотью Ляпунову.
Удивила государя Апрелева. Глазки весёлые, личико детское, круглое, ручками, ножками, станом — диво, но уж до того махонькая, до того хрупкая...
— С ней рядом и лечь-то страшно! Чего-нибудь отломишь! — сказал Алексей Михайлович другу детства Афанасию Матюшкину, ловчему своему.
Следующие смотрины царя напугали. Первых трёх дев не запомнил, из городов девицы, дворянки, а четвёртой была Авдотья Беляева.
Уж коли даёт кому красоты Господь, так полной мерою. Без царского венца — царица. Стояла, прикрыв глаза длинными, строгими, как тёмные иглы, ресницами, а подняла — Господи! такая синь — небо и море.
Не нравилось деве себя показывать, хоть и царю! Взглядывала на дверь, будто звёздами сыпала! А уж как отворачивалась-то. Поведёт головою — лебедь. Сердитая лебедь! Грудь высокая, под рубашкой ядра литые, а за ушком-то, под детскою скулою, беспомощная, ласковая девичья белизна...
Алексей Михайлович вспотел, платком утёрся.
— Погляди! — сказал Матюшкину.
Тот поглядел.
— Ну?
Матюшкин руками развёл, глаза сумасшедшие.
— Беда! — согласился Алексей Михайлович. — Есть ведь у меня на примете голубица... А тут на тебе — лебедь! Чья дева-то?
— Московская. У дяди живёт, у дворянина Шихарева.
— Тоже на чужом хлебе, — молвил государь и вздохнул.
Следующие смотрины были отложены: занемог наследник. Доктора успокаивали Алексея Михайловича, а сами избегались. Пускали кровь три раза на дню, кликнули других докторов, живших в Москве в боярских домах...
Дворец лекарствами пропах. Не помогли. Потеряла Россия светлую надежду свою в считанные дни.
Единственный раз за жизнь спрашивал Алексей Михайлович у Господа Бога:
— Зачем Ты взял сына? Зачем не отца?
Не плакал. Слёзы ушли внутрь, потопили сердце.
Народ, жалеючи молодую жизнь, жалеючи царя, горевал. Недолго, впрочем. Не понял, чего сам-то потерял.
Господи! На каких скрижалях записана судьба родины нашей, России? В той ли книге, что у Иисуса Христа в левой руке? В Голубиной ли?